Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот он, пример для подражания! Как, должно быть, вытянулись лица у противников женского образования в России. А еще примеры — новые люди, разумные эгоисты: Рахметов из «Что делать?», Елена из тургеневского «Накануне». Да, да, именно — накануне! Ведь непременно что-то должно случиться в империи, и скоро случится, и тусклая жизнь в семейном кругу, тоскливое порабощение родительской — а в будущем и супружеской — властью рассеется точно туман над Невой, рухнут оковы. И нужно готовиться к этому будущему. ..
Подруги сделали короткие стрижки. Девица Лешерн дымила папиросами «Вдова Жоз». Соня выпросила у брата рубашку и шаровары. Вильберг прятала игривые глаза под синими очками. А Саша Корнилова щеголяла в настоящих смазных сапогах.
Боже мой, какой же скандал устроил Лев Николаевич Перовский, когда с Варварой Степановной они вернулись из Бад Цвишенана! Настроение и без того было прескверным: отстранение от должности Петербургского губернатора и перевод на безликое место в Совет при министерстве внутренних дел. Увы, не по силам оказалось ему предотвратить злодейского покушения на священную жизнь Государя. Этого. Этого мерзавца Каракозова. Кажется, бывшего народного учителя? Хотя нет, учителем был другой мерзавец, Соловьев. Но не он, губернатор Перовский, спас тогда Царя, а — точно в насмешку — пьяноватый мастеровой в загвазданной чуйке.
И вот новая напасть: родная дочь, любимая Соня связалась со стрижеными нигилистками. Да и табаком от нее за версту несет. Кажется, все они хотят быть народными учительницами. Хороши учительницы, нечего сказать! А после серьезного разговора дочь вспылила, хлопнула дверью (невиданно!) и ночевать опять убежала к этим. в синих очках на прыщавом носике и вольномыслием в голове. Что ж, плоды женского образования.
От переживаний Лев Николаевич надолго слег. Старый доктор Оккель посоветовал:
— Успокойтесь. И. выдайте дочери паспорт. У нее, видите ли, энтузиастическое стремление. Гормоны юности. Отпустите с Богом. Иначе. Иначе лекарства не помогут.
Перовский с невольным всхлипом приподнялся над подушками, тяжело перевел замутненный взгляд на стоящую в дверях заплаканную Варвару Степановну, с мольбой и страхом взирающую на супруга, и махнул бледной рукой: подайте, дескать, бумаги. И тут же написал Соне отдельное удостоверение, заверенное в министерстве этим же днем.
Радоваться бы Сонечке (паспорт получила; свободна теперь!), да что-то мешало вполне почувствовать эту радость. Она вошла в родной дом украдкой, через черный ход, зная, что Лев Николаевич, еще слабый от болезни, ненадолго отбыл в присутственное место. Гнала от себя, жестоко и зло, настигающую жалость к отцу, нарочно вспоминая пыльный неуют его большого кабинета, по которому он недавно бегал, противно заламывал руки, кричал на дочь, взывая к ее разуму; вспоминала и гулкие коридоры отцовского министерства, где не встретила ни одного нормального лица—все только рыла — кувшинные, аршинные, неудобобытные, с тускло-тупыми глазами, не люди, а тени, перемещающиеся вдоль мрачных стен гадкой мышьей побежкой. (Это же Пушкин: «жизни мышья беготня.»). А может, она просто хотела увидеть — только мушиную тоску кабинета, только мерзкие физиономии, только бессмысленную суету? Вот-вот, и ничего другого.
Она изгоняла из памяти все, что было связано с отцом: как тот играл с ними, детьми, в кавалеристов, превращаясь в резвого скакуна, как дарил на именины синие гродетуровые платья, как рядился в Деда Мороза с мешком, из которого так и сыпались сласти. А сказки на ночь? А смешные истории за воскресным обедом?
Нет, нет и нет! Ничего. Все прочь.
Она вошла в свой дом, чтобы обнять мать и уйти оттуда навсегда. Потому что.
Потому что у обитателей ветхой дачи в Кушелевке были совсем другие лица. Особенно у студента Медицинской академии Марка Натансона — с его всегда пылающим взором, чуть всклокоченной смоляной бородой, порывистой походкой и властным зычным голосом, перекрывающим многого- лосицу собраний. Собственно говоря, Натансон и пригласил вчерашних курсисток Перовскую и Корнилову пожить, поучиться в кушелевской коммуне. Он сразу понял: из девушек будет толк. Понятное дело, революционный.
И не ошибся. На первом же занятии Соня с успехом прочла реферат по одной из глав «Политической экономии» Милля с примечаниями самого Чернышевского. Реферат понравился всем — Лопатину, Чарушину, красавцу Чайковскому и, разумеется, самому Натансону: тот просиял смуглым лицом.
— А не пора ли поразмяться? — воскликнул возбужденно.
Все гурьбой бросились по ступеням в сад, где стояли простенькие гимнастические снаряды. Сонечка первой схватилась за кольца, раскачалась, ловко перевернулась (спасибо брату за шаровары) и, не удержавшись, упала прямо в объятия Натансона. Кровь прилила к пухлым полудетским щекам, губы задрожали; сквозь бороду Марка она заметила, как сильно и часто пульсирует артерия на жилистой шее глав- ного коммунара, почувствовала, как напряглись кисти его рук. И еще заметила короткий отчужденно-испепеляющий взгляд Ольги Шлейснер, невесты Натансона. Странный взгляд, который она не поняла. Наконец, Марк отпустил ее. Сад пестро и звонко закружился вокруг, нехотя проступили голоса друзей, сквозь листву забренчала гитара и, кажется, Михрютка пропел:
Эх, влепят в наказание Так ударов со ста.
Будешь помнить здание У Цепного моста!
«У Цепного? Да там же III Отделение. Жандармы. Что со мной?»
Что с ней — Соне было неясно. Но почему-то страстно захотелось работать. Захотелось тут же составить реферат всей миллевской «Политэкономии» (что там — одна глава!), снова разжечь самовар, да так, чтобы все поняли: она не барышня-белоручка. Но лучше, конечно, за ночь законспектировать «Исторические письма» Миртова-Лаврова и под утро расплакаться все над тем же местом: «каждое удобство жизни, которым я пользуюсь, каждая мысль, которую я имел досуг приобрести или выработать, куплена кровью, страданиями или трудом миллионов.» И чтоб Марк расплакался. И Саша тоже, и Коля Чарушин, и Михрютка, и даже красавец Чайковский. Ведь все они — одна семья, единомышленники, понимающие друг друга с полуслова. Да разве это не настоящее счастье?
И при чем тут Натансон? Наверное, ни при чем. Что-то вообще изменилось в Соне. Если бы им с Корниловой с месяц назад сказали, что они войдут в коммуну, куда прежде вообще не брали женщин, подруги бы громко рассмеялись. Мужчины? Они их просто презирали. И что же теперь? Видела бы ее строгая феминистка Берлин с курсов у Аларчинского моста. Видела бы, как ловко ее, надежду курсов, поймал Натансон.
Соня, отложив книгу, с хрустом потянулась на поляне, озорно тронула травинкой загорелую щечку Сашеньки, задремавшей над письмом Бакунина к Сергею Нечаеву в подпольной газете «Виселица». Сегодня к вечеру на даче ждали гостя из Москвы — Льва Тихомирова; его уехал встречать на вокзале Чарушин.
О Левушке Перовская уже слышала. После ареста Кляч- ко и Цакни он выдвинулся в Москве на первые роли. Интересно, какой он?