Маргарита увидела, как Лиза чуть привстала из-за стола и противно поцеловала Иноземцева в щеку – точно так же, как тогда, на пирсе. Он не остался безучастным – в ответ сжал ее пухлую, щедро разукрашенную кольцами руку.

Дальше терпеть это не было никакой возможности. И никаких сил.

Маргарита, со сжавшимся сердцем, тихо попросила отца уйти домой, сославшись на внезапно поразившую ее головную боль. Обеспокоенный Николай Петрович по простоте душевной заговорил излишне громко, и его слова «Меня очень беспокоит твое здоровье, Риточка» все-таки долетели до тугоухого и бесчувственного Ивана Иноземцева. Он резко обернулся, встал из-за стола, учтиво поздоровался с Николаем Петровичем и повернулся, чтобы поприветствовать Маргариту, но ее уже и след простыл. Как говорят, вот она была – и нету.

Всю дорогу домой Маргарита пребывала в горестном молчании, а Николай Петрович всю дорогу пытался догадаться, что же так терзает и мучает ее. Спрашивать бесполезно – ответ очевиден, точнее, не сам ответ, а его отсутствие. Еще раз пожалел да мысленно посокрушался, что рядом с ним нет его дорогой Кати: она бы женским чутьем угадала, что к чему. Для мужчины же угадывание женских мыслей – дело абсолютно бесперспективное. Как говаривали в старые времена, пока баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает. Попробуй тут угадать, что за мысли роятся в голове строптивой дочери! Пораскинув умом, профессор Северов для своего же личного спокойствия все списал исключительно на плохое самочувствие дочери.

Вот уж воистину: девичья душа – кромешные потемки.

Дроля, шутишь или любишь?

Дроля, я тебя люблю.

Ты, наверно, дроля, шутишь,

А я ноченьки не сплю.

Вечером неожиданно (и очень кстати) позвонил Гарри. После отъезда Маргариты из Лондона они продолжали общаться по электронной почте, но звонил он редко. Сказал, что очень соскучился, летом собирается приехать в Вольногоры, попутешествовать по его окрестностям и, если представится такая возможность, спуститься вниз по реке до Нижнего и уже оттуда поездом вернуться в Москву.

Маргарита против неожиданных планов Гарри не возражала. Напротив, она не без удовольствия представляла, как пройдется по набережной под руку с Гарри на глазах у Иноземцева. Они, конечно же, зайдут в ресторан яхт-клуба и опять случайно встретят там его. Она предвкушала, как исказится и побелеет его лицо, когда она скажет – небрежно и невзначай – «Это Гарри». Ее воображение рисовало все новые и новые сцены торжества над дорогим Иваном Григорьевичем, но это отвлекало лишь на время – мысли упорно продолжали возвращаться к пасмурной, гнетущей реальности.

Потом позвонила Алиса. Она была уже в курсе планов Гарри и нисколько не сомневалась, что в Бостон он вернется не один, а с Маргаритой. Переехав в далекую Америку, Алиса отчаянно страдала от разлуки с сестрой, а теперь, будучи в интересном положении, непременно хотела видеть ее рядом. Причем как можно скорее.

«Ты даже не представляешь, как нам будет хорошо вместе. Кроме того, ты так хорошо ладишь с детьми. Без тебя я с малышом просто не справлюсь», – трещала она неугомонной сорокой. Маргарита не знала, были ли в настоящий момент планы Гарри действительно столь далеко идущими, но ее внутреннее «я» объединяться с Гарри категорически отказывалось.

Алиса продолжала оживленно рассказывать, как красива осень в Новой Англии, как отличается Бостон от остальной Америки, как замечателен ее дом с балконом, смотрящим на неоглядный океан, – хитроумно завершая каждый свой пассаж выводом о том, что Маргарите там непременно понравится.

Выходило как-то нехорошо. Вводить Гарри в заблуждение и давать ему надежду лишь для того, чтобы отомстить Иноземцеву, было просто отвратительно, подло, низко. С этим надо было в срочном порядке что-то делать.

Решила подумать, как быть. Пока же ничего путного в голову не приходило. Мозг отказывался решать задачи с взаимоисключающими условиями – насытить кровавой местью уязвленное самолюбие и не навредить бедному, ни в чем не повинному американцу.

Николая Петровича известие о приезде Гарри несказанно обрадовало. В глубине души он не мог себе простить, что поддался на уговоры Маргариты и взял ее с собой в Вольногоры. Приезд Гарри мог наконец-то поставить все на свои места. Вернее, все вернуть на круги своя.

– Риточка, – оживленно говорил он, готовя почву для единственно правильного решения дочери, – я убежден, что Вольногоры не совсем удачное место. Что будет, если твое здоровье ухудшится? Жаль, что я не поехал в какой-нибудь город поюжнее и поинтеллигентнее.

Николай Петрович решил заранее обо всем позаботиться и организовать отдых американца по высшему разряду. После очередной еженедельной беседы с Иноземцевым по делам школы он попросил Ивана Григорьевича задержаться еще на минуту и, придвинув стул поближе к столу, начал заговорщическим голосом:

– Вы, конечно же, помните дочь мою Маргариту.

Иноземцев удивленно поднял брови и молча кивнул. Николаю Петровичу показалось, что он стал слушать очень-очень внимательно. Впрочем, в этом ничего удивительного не было: обвинить Ивана Григорьевича в недостаточном уважении к профессору Северову было категорически невозможно.

– Так вот, – продолжил профессор чуть громче и увереннее, – мне кажется, что она здесь не прижилась. Хандрит постоянно, слова из нее не вытянешь. Вечерами все сидит у себя в комнате, дуется как мышь на крупу, на улицу ее ни за какие коврижки не выманишь. У нее только дом да школа. Точнее, в таком порядке: школа и дом. Все время с учениками проводит. Ей уже пора и о своих детях подумать. Да при такой жизни разве свою жизнь устроишь. Кроме того, не вижу я в нашем городе человека, который мог ей хотя бы приглянуться.

Иноземцев чуть привстал, чтобы усесться поудобнее. Но продолжал слушать с вниманием, почтительно.

– Она ведь у меня одна, – горько улыбнулся Николай Петрович, – она – вся моя семья. Была бы жива моя супруга, было бы легче. Я же все время виню себя в том, что никак не помогаю дочери. Мне кажется, что я ее совсем не знаю. Она слишком долго жила вдалеке от родительского дома, а сейчас, когда я так хочу установить с ней отношения искренние и доверительные, ничего не получается. Полнейшее фиаско! Выходит, что эта дверь передо мной закрыта. Вы сами понимаете, как мимолетна девичья красота. Пройдет год, другой, третий – и кто на нее обратит взгляд? – На этих словах Иноземцев потер рукой щеку. – Поэтому-то я и решил сделать все, от меня зависящее, чтобы устроить ее личную жизнь. Уж коль скоро она сама на себе крест поставила.

– Честно говоря, – наконец-то подал голос Иноземцев, глубоко вздохнув, – ваша дочь не производит впечатления человека, жизнь которого можно как-то распланировать, устроить со стороны, помимо воли.

– Я думаю, вы правильно, справедливо заметили, Иван Григорьевич. Я с вами соглашусь. Она несколько своевольна, непокорна, даже упряма. Но я и не хочу и тем паче не планирую что-либо делать помимо ее воли. Даже напротив, друг мой. Я хочу ей немножко помочь – по-родственному, по-отцовски. Она ведь поехала сюда исключительно ради меня, ради выполнения своего дочернего долга, оставив человека, за которого должна была выйти замуж.