Совсем рядом раздался вой сирены. Майкл вжался в стену здания: сейчас они его схватят, возьмут за шкирку, как пушного зверя, и поволокут в участок. Но полицейский патруль промчался мимо, его страшный вопль постепенно затих.

— Да что такое со мной! — Он тихо выругался.

Дошел до Готтшедштрассе. По его расчетам, совсем скоро должен был показаться громоздкий профиль синагоги. Майкл огляделся: впереди стояли только серые многоквартирные блоки, обширный квадрат свободного пространства между ними был уставлен стульями. Он принял его за концертную площадку.

Прочел надпись на невысоком столбе посреди улицы: «Мемориал на месте Синагоги, разрушенной девятого ноября 1938 года, 14 000 евреев стали жертвами фашизма в Лейпциге». В Хрустальную ночь здание синагоги подожгли, а одиннадцатого ноября разбирать по кирпичику стены, уцелевшие от пожара, заставили самих членов общины.

— Значит, теперь здесь памятник!

Деревья отбрасывали острые хищные тени на тротуар. От канала поднимался туман, запутывал ноги, утягивал в небытие. Улицы заполнились длинными безмолвными рядами прежних жителей Готтшед-штрассе. Они с одобрением смотрели на Майкла — единственного живого человека среди теней. «Отомсти за нас!» — неистово шептали они, когда он проходил сквозь ледяные толщи призраков.

Он свернул на Томасиус и пошел медленно, ожидая перекрестка с Хельферих-штрассе, но ее нигде не было, Томасиус-штрассе заканчивалась тупиком. Нестерпимое волнение охватило его, похожее на страх разочарования. Линии эмоций скакали вверх-вниз, как кривая электрокардиограммы, — раньше жизнь его тянулась мертвой прямой.

Майкл повернул обратно, дошел до перекрестка с некоей Кете-Келлвиц-штрассе — и узнал его! Четырнадцатый дом с угловым эркером на втором и третьем этажах, внизу — лавка. Все витрины были заколочены фанерой, словно молодые буйволы из гитлерюгенд разбили их всего пару дней назад. На входной двери в магазин приклеен ярко-желтый листок официального уведомления: «Дом на реконструкции. Проход запрещен»* Майкл обошел его со всех сторон, пытаясь определить окна бывшей квартиры деда.

Через дорогу был пустырь, заросший деревьями, а дальше — квартал унылой застройки семидесятых — очередная заплатка на месте бомбежек британских ВВС. Майкл уверился: то, что дом отца уцелел, не было простым везением — это рок, слугой которого он решил стать. Навесной замок на двери был хилый — в доме не осталось ничего ценного, да и сквоттеры сюда не явятся из-за ежедневных ремонтных работ. Попасть внутрь не составляло труда, главное — действовать уверенно и быстро.

Майкл сбил замок — лязг прокатился по улице. Он быстро юркнул в дверь, прикрыл ее за собой и прислушался. За стеной закричал младенец — требовательно, утробно и страшно. Скоро его крик перерос в протяжный низкий вой и закончился неприятным взвизгом. Майклу стало не по себе от этого дьявольского звука, и лишь спустя минуту, вновь услышав жуткую руладу, он понял, что это орут коты.

В подъезде было темно, оранжевый свет фонарей с улицы сюда не пробивался. Жалюзи были плотно сомкнуты, значит, он мог подсветить себе дорогу — снаружи этого никто не увидит. Он убавил мощность луча и направил его вперед. До третьего этажа вела красивая чугунная лестница, та самая, с которой однажды отец чуть не скатился в тазу, но был вовремя пойман бабушкой. Майкл присел на корточки и погладил витой узор перил.

Дверь справа, на которой когда-то висела табличка с его фамилией, оказалась не заперта. Майкл прошел по холлу. «Вот ваша столовая, — рассказывал он полушепотом незримому отцу, — там кухня, дальше лестница на мансарду — в детскую».

Деревянные ступени резко вскрипывали под его шагами, скрежещущее эхо разносилось по комнатам. Пол детской был устлан исцарапанным, ссохшимся линолеумом, кое-где в его дырах был виден старый, уложенный елочкой паркет.

Майкл с хрустом оторвал плинтус от левой стены, отсчитал три метра от окна и стал выстукивать участок над полом. Уловив гулкий отзвук, он ударил по нему острым наконечником молотка, которым только что разделался с замком. Штукатурка осыпалась. В небольшой, размером с кирпич нише лежал посеревший от пыли бисерный кошелек и желтый, сложенный вчетверо листок. Майкл аккуратно развернул его:

«Расписка

Я, Рудольф фон Майер, получил от Михаила Пельца материальные ценности в виде ювелирных украшений в счет оплаты услуг по отправке Михаила Пельца и членов его семьи в количестве четырех человек за границы Германской империи. От 18 ноября 1938 года».

Он убрал ее в карман и бережно взял в руки бисерный кошелек — наверняка он принадлежал бабушке, которую Майкл никогда не видел. Он с нетерпением открыл его: там лежало несколько старых купюр — ничего другого и быть не могло. Но Майклу так хотелось найти в нем какую-нибудь записку или фотокарточку — хоть одну маленькую весточку от женщины, растаявшей без следа в крематории Освенцима.

На бумажке в двадцать марок красивая арийская женщина прижимала к груди цветок, напоминавший остроконечную звезду Давида. Майкл разорвал ее в клочья, следом все остальные и разбросал по комнате.

— Вот вам! Вот вам ваши поганые кровавые деньги!

Он побежал прочь, не заботясь больше ни о лишнем шуме, ни о подозрительности, сжимая в руках кошелек — нитки его истлели, и бисер падал стеклянными каплями на дорогу.

* * *

— Шапки — зло! — рявкнула Катька и выскочила за дверь с непокрытой головой, скрываясь от материнского гнева.

А что, утро как утро, даже не очень поругались.

Дочь удивляла ее с каждым днем все сильнее. Позавчера они наконец-то достигли большого перемирия. Катя дала обещание не грубить в школе и не писать провокационных статусов ВКонтакте (дочь журналистки, что тут скажешь!). Инга благоразумно воздержалась от любых обещаний: времена наступали тяжелые. Новость о том, что мать осталась без работы, дочь приняла по-взрослому, спокойно. Правда, для нее лично это означало главным образом прибавление домашних обязанностей. Баб-Люся, деловитая краснодарская труженица, приводившая в порядок их квартиру в течение восьми лет, была отправлена в отставку. Катька без лишнего ворчания вспомнила, где находится пылесос и половая тряпка, и от этого почувствовала себя в доме полноправной хозяйкой. Но готовить они обе не любили и, съев последний борщ Баб-Люси, перешли на бутерброды и салаты из кулинарии.

Инга взяла чашку с кофе и села перед компьютером. Итак, вчера она познакомилась со вторым подозреваемым, который не только не скрывал своего интереса к «Параду», но даже сам первым задал вопрос Волохову про вклад Пикассо в постановку. Несомненно, с Игорем Дмитриевичем надо было продолжить знакомство.

Она воткнула флешку Агеева в компьютер. Поежилась.

Не люблю сюрпризы.

На флешке оказались старые любительские видеосъемки МГУ. Небрежные, дрожащие, с плохим светом панорамы — актовый зал университета, лектории, коридоры физического корпуса, студенты, совсем мальчишки, строят рожи в камеру, библиотека, степенные девицы за книгами, Главное здание, на сленге — «морковка». Какие-то слова говорит в камеру всемогущий ректор, чуть наклонившись над огромным, заваленным бумагами столом. И вдруг… Моховая, факультет — знакомая аудитория! Александр Витальевич! Стоит за кафедрой, еще не седой, в ярком пиджаке и вечном шейном платочке пузырем из воротника. Улыбается! Ему хлопают, двое студентов, изображая почтительность, вносят на сцену огромный, как бревно на первом субботнике, свернутый лист ватмана. Появляется гитара, все старательно и смешно поют хором, свиток ватмана оказывается стенгазетой — фотографии, рисунки, стихи. Худенькая девушка в джинсах и темной водолазке под аплодисменты дарит Волохову нереально огромный букет пионов. Бархатные раскрывшиеся бутоны осыпаются, покрывая старинный университетский паркет белыми и розовыми лепестками, кто-то бросается подбирать. Девушка целует Волохова в щеку. Он хмурит брови, но видно, что тронут и даже растроган, хотя лекция безнадежно сорвана.