Он снял кофе с огня, аккуратно налил в керамические чашечки.

— Хотите воды? Я крепкий варю.

— Нет, крепкий отлично. Скажите. — Инга сделала обжигающий глоток. — Хороший кофе. Выделаете прекрасные интервью, как я понимаю, сами снимаете, сами монтируете и потом продаете их порталу? И нормально платят? Извините за бесцеремонность, но я как раз ищу работу.

— Платят неплохо. — Он покивал. — Я даже стал популярен на старости лет! — Игорь Дмитриевич легко рассмеялся.

— Видела, сколько у вас просмотров!

— Потому что у меня необыкновенные собеседники. — Он оживился. — К сожалению, эти люди остаются в тени так называемых «звезд» — дешевых однодневок. Мне интересен истинный талант, настоящее искусство. Всю жизнь я тащил в свою пещеру самое ценное: записи документальных фильмов, спектаклей, даже капустников и встреч со зрителями! В перестроечные времена они оказались никому не нужны, многие могли быть выброшены на свалку. А я их сохранил. У меня чего только нет!

— Вот бы взглянуть!

— Я с удовольствием вам покажу. Что вас больше всего интересует?

— Неужели вы все оцифровали? — поразилась Инга.

— Потратил на это уйму времени. — Было видно, как Агеев гордится своим архивом. — Ноя обязан был все сохранить — для потомков.

— Послушайте! — У Инги загорелись глаза. — Идея! Вам должно понравиться!

— Слушаю вас. — Он склонил голову, демонстрируя внимание.

— Вы помните Александру Цембровскую? В прошлом замечательная актриса…

— Как же, знаю! Ужасная была история.

— Об Александре Николаевне сейчас все забыли. Но так случилось, что я с ней близко знакома. Может быть, сделаете с ней интервью? Для нее это было бы так важно!

— Это интересно. — Агеев задумался. — Она из настоящих, из тех звезд, что светят нам через многие годы.

— Я пришлю вам ее номер телефона. — Инга поднялась. — Спасибо вам за встречу. Отняла у вас уйму времени.

— Вам спасибо. — Игорь Дмитриевич тоже встал и, провожая ее, протянул ей флешку. — А это подарок от меня. Небольшой сюрприз.

* * *

У подъезда Подгорецкого Ингу ждал уже порядком злой Штейн с кофром аппаратуры.

— Ну ты, мать, даешь, — Олег бросил окурок в траву, — почти двадцать минут тебя жду, между прочим. Мы на сколько договаривались? Подгорецкий человек не юный, на интервью и так еле согласился. Сейчас взбесится и пошлет. И бабосов не видать!

— Не злись. — Она нагнулась, поднимая его окурок. — Мусорить нехорошо, — ответила упреком на упрек и кинула сигарету в урну.

Они вошли в сумрачный грязный подъезд. Стали подниматься по лестнице с длинными пролетами. Лифт не работал.

— Какой этаж? — Олег тяжело дышал, таща аппаратуру.

— Шестой. Держись, старина!

— Я тут почитал про него, про Подгорецкого, пока ты шлялась неизвестно где, — ворчал он. — Талантливейший хореограф! Мэтр!

— Знаю. Ты его «Анну Каренину» помнишь? Одно из самых больших потрясений моей юности.

— He-а, не помню.

— А говоришь — почитал! Это было событие в театральной жизни! Представь, вся труппа, человек двадцать, изображала поезд. Мне на галерке было страшно, казалось, что эта громада сейчас задавит. Мощь! У него каждый балет был — прорыв и новое слово в танце. Потом он поссорился то ли с руководством Большого, то ли с кем-то из министерства — тайна, покрытая мраком, — и, как это у нас традиционно бывает, двери одна за другой позакрывались. А такому человеку остаться без работы — все равно что лишиться жизни.

Они поднялись на площадку шестого этажа.

— Жми. — Штейн аккуратно сгрузил кофр.

Они отлично слышали бодрую трель звонка за старой дерматиновой дверью. Но никаких шагов. Ни поступи хореографа, ни шарканья тапочек старика, ни тихих медленных шагов степенного пожилого человека. Звонили долго: Виктор Борисович был человеком обязательным и без предупреждения встречу отменить никак не мог.

— Трезвонят тут, чего трезвоните? — За их спиной стояла неопрятная женщина в халате в мелкий голубой цветочек. В руках она держала ведро, из которого торчали пустые коробки и какие-то банки. Инга брезгливо подумала: «А ведь она вполне может быть моей ровесницей».

— Сосед ваш, Виктор Борисович? У нас встреча с ним, — объяснил Олег.

— Встреча! — насмешливо передразнила его соседка. — Умер он вчера, ваш Виктор Борисович.

— Как умер?!? — ахнула Инга.

— Как все умирают, так и он умер. — Женщина спустилась на пол лестничного пролета. — Сердце остановилось, что ли? А там уж я не знаю — инфаркт, удар, приступ. Хрен его разберет. — Она опрокинула ведро в мусоропровод.

В тишине подъезда было слышно, как заскрежетали по трубе выброшенные консервные банки.

За четыре с половиной года до описываемых событий

Всю дорогу Майкл проспал глубоким ночным сном, хотя день только начинался. Как только такси выехало из Франкфурта и в окне растянулись толстые зеленые бока полей, утыканные исполинскими ветряками, он отключился.

Первое, что он увидел в Лейпциге из окна гостиницы, было грубое угловатое здание из стекла и стали — новый Гевандхаус, ничего общего не имеющий со старым парадным дворцом, который описывал ему отец.

Из-за его подробных рассказов Майкл с детства боялся этого города и никогда бы не приехал сюда по собственному желанию. С семи лет его мучили кошмары, сотканные из чужих воспоминаний. Он ярко представлял себе, как днем по узким средневековым улицам рыщут колдуньи и демоны в черной форме с красной повязкой на руке, готовые растерзать любого, кто прошмыгнет в кино, купит крендель в немецком магазине, заглянет в городской парк или просто ступит на тротуар. А ночью страшные злобные тени бьют витрины, поджигают дома, избивают родителей, а детей швыряют в окна.

Потому Майкла даже разочаровала железобетонная безликость Аугустусплатца. Единственным оставшимся осколком барочной роскоши был фонтан: тритоны, морские кони, нереиды, крылатые пути — напыщенная избыточность, столь любимая немецкими буржуа. Майкл посмотрел на них с ненавистью, как кровный мститель смотрит на своего врага, сжимая рукоятку спрятанного за пазухой ножа, и отошел от окна.

Он с трудом дождался ночи. Окна повсюду погасли уже давно, в девять вечера улицы обезлюдели и померкли. Майкл прошел по бульвару, деревья которого показались ему дряхлыми, хотя едва ли были старше кленов в Центральном парке Нью-Йорка. Отец говорил ему о том, что в Америке все казалось ему новым и искусственным, а в Германии даже здания югендстиля несли на себе какую-то печать древности. Майкл вдруг ощутил, что его жизнь состоит не только из настоящего, что было и есть у нее долгое прошлое, которое незримо продолжается на улицах Лейпцига. И это прошлое шло за ним сейчас по пятам — тяжелым железным маршем штурмовиков.