— Не знаю.

— Я тебе скажу, что ты сделаешь. Ты придешь ко мне. И будешь плакаться, что вам есть нечего. Но ведь я же твой брат, правда? И что я тебе скажу? Я скажу тебе так: «Не плачь, Дуди. Иди к Моше. Он тебе даст еды. Только вот он сказал мне, что хочет быть совладельцем твоей жены». Ну? Что ты скажешь, если я тебе такое предложу, а? Ты этого хочешь от своего родного брата услышать, когда в беду попадешь? Да? Ты согласился бы, чтобы он совладельцем твоей жены стал? Нет, не согласился бы. Ты бы ему в морду дал. Изуродовал бы его всего.

— Не болтай. Как это ты его, интересно, изуродуешь, а? Ты что, Самсон, что ли? Ну давай, изуродуй меня. Вот, смотри. Я стою перед тобой, как электрический столб, не шевелюсь. Ну? И что ты мне сделаешь?

— Ты мне лучше вот что скажи. Ты ему что-нибудь еще про Далилу говорил?

— Говорил, не говорил… Не помню я, что я ему говорил. Что я ему скажу? Ну, про дрессировку-то уж точно не говорил. Честное слово. Не боись. Про это я никому не скажу.

— Смотри, она уже почти все съела.

— Ну и на здоровье. Пусть себе ест.

— Слушай, Дуди. Если увидишь, что кто-нибудь идет, кинь маску в кусты, ладно? Чтобы не увидели. А когда уйдут — достанешь. Ну ладно, хватит уже ей есть.

— А чего они здесь такого увидят-то? Что она испорченное мясо ест, что ли? Подумаешь! Они же все равно ни о чем не догадаются.

— Дуди, ты не можешь знать, догадаются они или не догадаются. Ты не можешь на это рассчитывать. Люди, они и сами не хотят, чтобы ты на них рассчитывал.

— Да тебя послушать — так все люди одинаковые. Тебе только волю дай, ты всех людей на помойку повыбрасываешь.

— Да как же ты, Дуди, можешь на них рассчитывать, если они ничего в жизни не понимают? Они ведь даже не знают, сколько им жить осталось. Вот смотри. Сейчас человек стоит, так? А через секунду он раз — и упал. Но когда он еще стоял, разве он об этом думал, а? Разве он думал: «Господи, это последняя секунда моей жизни». Ничего подобного. Он думал совсем о другом. Он думал: «Надо пойти отлить». Только об одном этом он и думал. Или, например, что жарко ему. Или что он пить хочет. Ты просто не знаешь, чем люди заполнены. Так я тебе скажу. Чепухней, вот чем. А у нас с тобой есть великие идеи, понимаешь? Не то что у других. Про них никто и не узнает никогда. И в газетах про них не напишут.

— Да дались тебе, Ицик, эти газеты. Зачем мне фотография в газете, если твоя птица мне глаз выцарапает?

— А что, если я тебе скажу, что нас с тобой сюда сам Бог прислал? Чтобы мы подготовились к приходу террористов. А? Тебе это в голову никогда не приходило? Ты хоть вообще когда-нибудь о Боге думал? Да может, это Он лично мне эту идею в голову вложил. И что я теперь, по-твоему, делать должен? Претензии Ему предъявлять, что ли? За то, что Он не дал мне ни кожаного ремешка для Далилы, ни мяса, ни флажков? Нет, Дуди. Я не из тех, кто претензии предъявляют, ясно тебе? Я Богу никогда не жалуюсь. Если хочешь, чтобы Он тебе помог — жаловаться нельзя. Если Он над тобой смеется — ты тоже над Ним смейся. И знаешь, что будет? В конце концов Он будет уважать тебя даже больше, чем тех, кто Его боится.

Когда я хочу понять, что такое Бог, я сажусь возле муравейника и пытаюсь выбрать себе какого-нибудь муравья. Чтобы за ним наблюдать. На первый взгляд это проще простого. Но на самом деле это в тыщу раз труднее, чем кажется.

Во-первых, он бежит. А во-вторых, есть и тыщи других таких, как он. Так что ты все время теряешь его из виду. Кроме того, скучно же все время смотреть только на него. Только и делает, что бегает да бегает. А тут вдруг появляется какой-нибудь другой муравей, который что-нибудь тащит, и тебе страшно хочется узнать — что же это он там такое тащит? Ну вот ты на него на секунду и отвлекаешься. Но пока ты на него смотришь, твой муравей исчезает. Ты больше не можешь отличить его от других. Временами тебе кажется, что ты его узнал. Да вот же он, думаешь ты, залезает в муравейник! И начинаешь ждать, пока он вылезет обратно. Но из муравейника вылезает очень много муравьев, и ты никак не может понять, кто же из них твой? Этот? Или, может, вон тот? Точно сказать никогда нельзя. До этого он, по крайней мере, хоть тащил какую-то еду, и по ней его можно было опознать. Но теперь это уже невозможно.

Я сижу в полуметре от них и знаю, что они не могут меня видеть. Так и с Богом. Мы все время думаем, что Он от нас прячется. Или, к примеру, что Он очень далеко. А Он совсем не прячется. И вовсе Он не далеко. Просто Он такого размера, что даже когда Он рядом с нами, мы Его не видим. Взять тех же муравьев. Даже если они поднимут глаза кверху, они все равно не смогут увидеть, где кончается мой ботинок. Но допустим, я хочу, чтобы они знали, что в полуметре от них сидит Бог. Что мне нужно для этого сделать? Есть два возможных способа. Первый — это показать им, какой Бог добрый. Второй — показать им, какой Бог злой. Но в любом случае надо точно знать, что у муравьев считается добром, а что злом.

Проще всего понять, что у них считается злом. К тому же зло доставляет больше удовольствия. Сам не знаю почему. Вот, например, Ошри и Хаим. Они очень любят строить в детском саду высокие башни из кубиков. Но еще больше они любят пинать эти башни ногой, чтобы те развалились. Когда они строят башню, то сидят такие серьезные, озабоченные. А когда разрушают — просто визжат от радости.

И вот я думаю: «Дай-ка я полью муравейник водой из бутылки». Что произойдет, известно заранее. Некоторые из муравьев умрут сразу. Некоторые попытаются вылезти наружу — и тоже умрут. Ничего не случится только с теми, которые в этот момент находятся вне муравейника. И вот когда они все это увидят, то, возможно, возьмут да и задумаются. Отчего это, подумают, другие муравьи так вдруг разбегались? И что это, интересно, находится вон там, на расстоянии всего одного метра от нас? В общем, начнут они задавать себе всякие вопросы и, может быть, в результате придут к выводу, что я — их Бог. Вот если бы я сделал им что-нибудь хорошее — например, насыпал бы возле муравейника кучку еды, — они бы тогда ни о чем не задумались. Просто взяли бы еду из моей кучки и потащили к себе в муравейник. Вот, например, если кто-нибудь выиграет в лотерею, разве он станет спрашивать Бога: «Господи, за что?!» Ясное дело, не станет. А задумываться ты начинаешь, только когда с тобой случается что-нибудь плохое.

Возможно, вы скажете, что Бог злой, что Он жестокий. Но это не так. Он ничуть не злее меня, когда я сижу возле муравейника. Просто Он по нашим меркам слишком большой. Вот, к примеру, захочу я сейчас с каким-нибудь муравьем поговорить. Разве я смогу? Смогу с ним поговорить? Разве я могу положить ему руку на плечо и сказать: «Слушай, браток, а жарковато сегодня, правда?» Нет. Я — Бог. Я этого муравья создал и, значит, разговаривать с ним не могу. Не знаю, почему Бог не сделал нас такими же, как Он сам. Может быть, мы получились такими маленькими, потому что Он хотел видеть нас всех одновременно. Но из-за этого Он теперь страшно одинок. Да и вообще, из этой Его затеи — создать людей — ничего путного не вышло. Потому что людей, которые в Бога не верят, больше, чем людей, которые в Него верят.