Меня злит, что он высказывает мою собственную мысль, которая пришла мне в голову еще до того, как он успел раскрыть рот. В конце концов я решаю попросить прощения у Герцля[31]и кричу:

— Герцль, прости меня! Герцль, прости меня!

Я представляю себе, как он стоит себе там, за границей, на этом своем балконе, на котором он стоит всегда[32], и кричу еще громче:

— Герцль, я сделаю вместо этого новый флажок! За каждый порванный флажок я сделаю десять новых!

Всю дорогу домой я продолжаю кричать: «Прости меня! Прости меня!»

Неожиданно начинается ужасно противный ветер, который все время дует с разных сторон, но я продолжаю подниматься по склону оврага. Вокруг меня, в тишине, возвышаются большие черные скалы. И как только я ухитрялся лазить по ним в тот день, когда вешал флажки? Сам не понимаю. Как только я приближаюсь к какой-нибудь скале, она вдруг увеличивается в размерах. Может, это из-за темноты? Или из-за ветра? Из-за того, что он проникает в скалы?

Каждая скала, мимо которой я прохожу, словно говорит: «Эй, кто это тут идет? Уж не младший ли брат Ицика? Сейчас его с тобой нет, и он не скажет тебе, как на меня залезть. Посмотрим-посмотрим, как ты залезешь без него».

Я смотрю на небо и вижу звезды; они следуют за мной по пятам. А когда я опускаю голову, у меня появляется ощущение, что они привязали меня к себе невидимой нитью.

Я то залезаю на скалы, то спускаюсь с них, но теперь уже смотрю только вперед и больше не поднимаю голову, чтобы увидеть звезды. Не хочу, чтобы они подумали, что я в них не верю.

Я иду очень быстро. Я больше не должен прислушиваться к дыханию Ицика за своей спиной; мне больше не нужно его дожидаться.

А вот и рожковое дерево. Сам не заметил, как до него дошел. А вон и флажки, которые я развесил на самых высоких ветках. Прямо над моими флажками висит луна, и я рад, что она рядом с ними. Я подхожу ближе, обхватываю ствол дерева руками и начинаю карабкаться вверх. Лезть в темноте, оказывается, даже легче, чем при свете: руки сами нащупывают на коре углубления и выступы. Я долезаю до самой верхушки. Может, хоть на этот раз все флажки будут целыми? Нет. Некоторые из них уже дырявые — просто потому, что провисели тут так долго, — и за каждый порванный флажок я снова прошу прощения у Герцля. А также у царя Давида, Авраама, Исаака и Иакова. И у четырех матерей[33]. И у Агари. За то, что ее бросили в пустыне умирать с Исмаилом. И у солдат ЦАХАЛа. У тех, которые служат на севере, у тех, которые служат на юге, у тех, которые служат на востоке, у тех, которые служат на западе, и у тех, кто не служат ни там, ни там, ни там, ни там, а лежат под землей или вознеслись на небо. А под конец я прощу прощения у Лиат. Хотя и знаю, что она меня за это никогда не простит.

Как здорово, думаю я, что я это сделал! Потому что после рожкового дерева я уже могу идти прямо домой. Да и зачем это вообще нужно, чтобы террористы к нам в дом приходили? «Катюш» нам, что ли, мало? Тем более что Далила умерла и выклевывать им глаза теперь больше некому. Еще, не дай Бог, в плен нас всех возьмут. И маму, и Ошри, и Хаима, и Эти. И даже Коби.

— Коби! Коби! — говорю я вслух, и никакой Ицик на меня больше не орет.

Я думаю о маме, которая родила меня здоровым, и об Ицике, который считает, что я родился только для того, чтобы служить для него чем-то вроде магазина запчастей. Как будто Бог специально сделал так, чтобы мои руки стали его запасными руками. Это меня злит, а вместе со мной начинает злиться и ветер. Он свистит еще сильнее, как будто сзывает в овраг на шабаш всю свою родню — братьев, сестер, дядьев, племянников, — и они тут же слетаются к нему со всех сторон.

Я поднимаюсь по тропинке, по которой мы обычно спускаемся из дома в овраг, прохожу мимо высоких деревьев с желудями, и от усталости уже не только не слышу звука ветра, но даже не чувствую своего собственного тела: ни ног, ни рук, ни лица.

И вдруг в поселок возвращается электричество. Я еще не выбрался из темного оврага, но уже отсюда вижу, как осветился наш поселок. Как будто в комнате, в которой погасили свет, зажегся экран телевизора.

А вот уже и наши дома. Я снова начинаю чувствовать свои руки, ноги и лицо и говорю:

— Мысли Дуди — это вам не ветер. Больше никто мне мои мысли не подменит.

Справа и слева от меня стоят два дома, а между ними — наш собственный. Он похож на невесту, которая весь день наряжалась в салоне для новобрачных, готовясь к встрече со своим женихом. Возле входа Майкл нарисовал снежные горы и падающую воду, а во всех окнах дома горит свет.

На нашем окне висят флажки. Я смотрю, как они трепыхаются на ветру и думаю: а может, уже и не надо их снимать? В самом деле, зачем? Ведь они же больше не заманивают к нам в дом террористов, а выглядят просто как самые обычные флажки, которые повесили в День независимости и забыли снять.

Лицо у меня заледенело от ветра. Мне страшно хочется спуститься в наше бомбоубежище и рухнуть там на какой-нибудь матрац. Но если я сейчас, посреди ночи, когда все спят, туда спущусь — весь поцарапанный и в такой грязной одежде, — люди или умрут от страха, или забьют меня от злости до смерти. А ведь я… Мне хочется только одного: поклясться при всех, что я больше никогда не буду лазить по чужим квартирам и влезать к людям в окна. Теперь я буду входить только через двери.

— Клянусь папой… — говорю я вслух и вдруг вспоминаю, что Ицик сказал, что мы папой клясться не можем, потому что у нас папы нет. — Нет, есть! — кричу я ему. — Есть! Есть! Есть! У нас есть наш мертвый папа! И я помню о нем всегда!

Не проходит и дня, чтобы я не думал об отце. Не проходит и дня, чтобы я не чувствовал у себя на плече его руку. Как подушка, лежит она на моем плече и согревает меня. Помню, как он снимал мне обертку с «артика»[34]— медленно-медленно, чтобы не сколупнуть шоколад, — а потом оборачивал палочку бумагой, чтобы не капало, и «артик» становился похож на банан. И еще я очень хорошо помню день его смерти. Я помню все. Неужели Ицик думает, что я могу это забыть? Разве я могу забыть, как папа лежал на полу фалафельной? Вокруг него толпились люди; они кричали и пытались меня от него отогнать — не хотели, чтобы я это видел, — но я снова и снова протискивался через толпу и смотрел, смотрел, смотрел… Потому что папа был там самый красивый из всех. Хотя они были живые, а он лежал на полу мертвый.

И тут вдруг я вспоминаю, что завтра у папы шестая годовщина со дня смерти. Из-за ракетного обстрела, наверное, никто к нему на могилу идти не захочет. Ну и пусть. Если завтра из страха перед «катюшами» никто на кладбище не пойдет, тогда я, не спрашивая ни у кого разрешения, пойду туда один. Ведь все равно я в бомбоубежище не сижу. Да и в самом-то деле не стоит, наверное, никому выходить в такие дни на улицу и разгуливать по кладбищам.