Скажу честно, подобные мысли никогда раньше не приходили мне в голову. Мы с Ингрид делали все, чтобы наши дети и внуки считали Удден своим островом, своим домом и не стремились в другие места. Кому же это все достанется, когда нас не станет?

* * *

Анна была нашим с Ингрид четвертым ребенком, после нее родилась еще одна дочь. Она выросла в большой семье, у нее были две старшие сестры, старший брат и младшая сестра, но она всегда отличалась желанием быть главной, стойким характером и упрямством. Когда в первый раз позвонили из школы, я не особенно удивился. Но поверить в то, что моя дочь действительно подралась с мальчиком старше ее, смог не сразу. Она ждала нас в приемной директора. Мама мальчика уже отвезла его к стоматологу, поскольку у него шла кровь.

Я отложил все дела и поехал в школу. После разговора с Ингрид по телефону я решил, что так будет лучше.

Анна сидела, повесив голову, в испачканном кровью свитере. Директор рассказал, что один из учителей увидел драку и разнял их. Анна смотрела в пол и молчала. Директор объяснил молчание дочери ее усталостью и добавил, что это был тяжелый день для всех.

— Давайте встретимся через несколько дней и поговорим, — сказал он. — Вместе с мальчиком и его родителями. Тогда дети могут попросить прощения друг у друга. Может, ты хочешь сказать что-то в свое оправдание? — обратился директор к притихшей съежившейся Анне.

По дороге домой она судорожно хватала мою руку, но ладонь выскальзывала. Я должен был показать ей, что поддерживаю ее, что я на ее стороне и не осуждаю ее поступок, я приму и пойму все, что бы она ни сделала. На сердце у меня было неспокойно. Поэтому я крепко сжал ее ладошку, когда она выскользнула, наверно, уже в десятый раз. Но Анна внезапно выдернула руку, остановилась посреди улицы и закричала, что я глупый и делаю ей больно, всегда держу ее слишком крепко и поэтому она не хочет больше идти со мной за руку. Прохожие глазели на нас или в испуге шарахались. Я видел их безучастные лица и бледное, тонкое лицо Анны.

К вечеру все успокоились, и мы с Ингрид снова попытались поговорить с дочерью.

— За что ты рассердилась на него? — снова и снова спрашивал я. Но она отказывалась отвечать, только мотала головой. Ингрид умоляла ее сказать хоть что-нибудь, но вскоре нам пришлось отступиться от дочери.

Можно заставить ребенка сделать что-то против его воли — прибраться в квартире или дочитать неинтересную книгу, — однако нельзя заставить его говорить.

Я был зол: нам пришлось уступить, дочь имела наглость молчать, мы совершенно не справлялись с ней и теперь она будет думать, что можно продолжать хулиганить и драться без всяких объяснений. Ее тактика молчания сработала, она победила, и это раздражало меня, словно Анна смеялась надо мной.

Немного позже она, в тонкой ночной рубашке, сидела на краешке кровати и вдруг сказала:

— Он смотрел на меня… он всегда смотрит на меня.

— Тот мальчик, с которым ты подралась? — не понял я, но она уже отвернулась к стенке.

На ее предплечье виднелись три сине-черных синяка, как будто ее нежную кожу зажали в железные тиски. Я никогда не дрался подобным образом, и у меня никогда не было таких синяков, да и по лицу, как она, никогда не бил. Работая в полиции много лет, я всегда старался избегать драки, ну разве что в случае самообороны, — я мог уложить на пол, скрутить преступника, но не бить.

Осторожно погладив Анну по руке, я спросил, не больно ли ей, но она уже, казалось, заснула. Сильный запах ее волос одновременно манил и отталкивал. Она пахла так и когда была маленькой, с легким шелковистым пушком на головке.

Я погасил лампу, вышел из детской, и в душу мою закралось сомнение. Может, моя дочь была совсем не виновата и в школе с ней постоянно что-то случалось, а никто не увидел или не понял. Возможно, ей пришлось защищаться. Или она чувствует себя совершенно одинокой, беспомощной и всеми брошенной.

* * *

В то лето, когда ей должно было исполниться пять лет, Анна решила во что бы то ни стало научиться плавать. Она была еще маленькой, чтобы ходить в бассейн у паромного причала, где учились плавать наши старшие дети, но ее решение было твердым. Мы давно подозревали в ней огромную силу воли, однако на Уддене, посреди скал и острых камней, было сложно проводить уроки плавания. Нигде, кроме «лагуны», как называли ее дети, не получалось стоять и удерживать ребенка над водой. Только там малыши могли иногда снимать с себя надувные круги, жилеты и плавательные манжеты.

Анна всегда плохо ела, поэтому была худенькой и быстро замерзала в прохладной воде, но никогда не отступала от цели. И я взялся за дело. Урок начинался с нескольких минут упражнений на суше — на нагретых солнцем скалах. Я держал ее голые ступни и повторял те же команды, что и старшим детям: «Ноги к себе, согнуть в коленях, разогнуть и оттолкнуться».

Но с Анной так не получалось. У нее не хватало терпения выучить эту последовательность, и она все делала невпопад, желая поскорее зайти в воду. Только там она впервые более или менее поняла, как нужно двигаться.

Спустя какое-то время я разрешил ей пропускать тренировку на берегу, но она все равно злилась, вырывалась и кричала. Иногда бросалась очертя голову в воду, и мне приходилось прыгать за ней. Хотя она камнем шла ко дну, под водой никогда не паниковала и даже царапалась и кусалась, если я вытаскивал ее на поверхность.

Однажды, когда я схватил Анну и, несмотря на яростное сопротивление, крепко сжал ее маленькое тельце, то поскользнулся на скользких камнях. Держа дочку и пытаясь уберечь ее от удара о камни, я неудачно приземлился. Боль в копчике была такой сильной, что я закричал, хотя понимал, что выгляжу комично, сидя в ворохе морских водорослей и вопя во все горло. Даже маленькие дети знают, что нельзя смеяться, когда другому больно. Но Анна отползла, хохоча во все горло, и, прежде чем первый приступ боли отпустил меня и я снова смог нормально дышать, она пронеслась мимо и опять бросилась в воду.

Однако не каждая наша тренировка заканчивалась ссорой. Нередко мы плескались в воде, смеялись, топя друг друга, и были счастливы. Сила духа дочери восхищала меня.

Поэтому мне было довольно странно, что у нее не получалось научиться прилично плавать. Только к концу лета я стал отпускать ее одну в воду и ей удавалось проплыть всего несколько метров, прежде чем она начинала тонуть. Может, она была слишком мала, чтобы одновременно правильно дышать, удерживаться на плаву и двигаться вперед.

У нас сохранилась единственная фотография урока плавания тем летом. Она была сделана вскоре после моего падения на камни. Пока я лечился, Анне запретили плавать и посадили под домашний арест, а мать и сестры следили, чтобы она не сбежала на берег вопреки всем запретам.

В день, когда мы возобновили тренировки, к нам присоединилась Ингрид, чтобы сгладить наше взаимное недовольство и понаблюдать за дочерью. После своего падения я был очень зол на Анну за то, что она смеялась надо мной, и попытался поговорить с ней. Но она, как обычно, отказалась разговаривать и ушла в свою комнату, хлопнув дверью. Позже она вспоминала, что эти уроки плавания раздражали ее. Что я вел себя глупо и всегда слишком крепко ее держал, что я такой же, как ее воспитательница в садике, с которой Анна бесконечно конфликтовала. Воспитательница, в свою очередь, считала ее дурно воспитанной, слишком самодовольной «язвой, совершенно непохожей на мягких и отзывчивых девочек в группе». Эта воспитательница оказалась первой в череде недовольных наставников, омрачавших жизнь нашей юной дочери.