После обеда мы еще раз вернулись к дому. Солнце уже спускалось, но в теплой быстрой машине нам не страшны были холод и сгущавшиеся над Эстерленом сумерки.

Темный дом по-прежнему был закрыт, никто не открывал дверь. Дети не хотели выходить из теплой машины. Я сказал им, что быстро пройдусь до сада, и мы сразу поедем. Они тихо сидели на заднем сиденье, сытые и уставшие от дороги, им хотелось домой, в освещенный город безделушек, в удобный отель, к знакомому телевизору.

Я пошел прямой дорогой к пруду и откопал в листве камень. Света едва хватало, но мне не потребовалось много времени, чтобы вытащить банку. Я сунул ее в карман и сразу же пошел обратно, потом остановился. Неужели я действительно заберу ее отсюда? Я достал банку из кармана и открутил крышку. Внутри лежал тонкий белый свернутый платок, ногти в нем затвердели и напоминали серые крошки. Прядь волос потеряла свой блеск и казалась удивительно бесцветной и постаревшей в моих руках.

Уже совсем стемнело. Ветер гулял в саду, во дворе на ветках каштанов хлопали крыльями вороны. Из машины доносились голоса дочерей. Я высыпал содержимое платка в банку и понюхал его. Запаха совсем не чувствовалось, даже землей не пахло. Я не знал, что мне делать. Дверь машины открылась и закрылась. Включилось радио. Развернувшись, я резко пошел обратно к деревьям, плотно завернул ногти и волосы в платок, засунул маленький сверток обратно в дыру, засыпал землей и придавил камнем. Притоптал листву ногой и быстро пошел обратно.

Пустая банка лежала у меня в кармане, мама была возвращена на берег пруда под дубом. Священное место, которое я однажды выбрал для нее и откуда она по-прежнему зовет меня летними вечерами.

На обратном пути девочки заснули. Новости по радио перемежались прогнозами погоды в морских районах. Время повернулось вспять, и я дремал на заднем сиденье с дочерьми, а папа вел машину под те же монотонные звуки метеорологических прогнозов и направлений ветра.

Я медленно ехал в темноте и испытывал облегчение, освобождение от того, что тяготило меня многие годы. В кармане я чувствовал банку, а на заднем сиденье тихо посапывали дети.

Как только мы вернулись в Париж, девочки доложили Анне о нашей поездке. Меня забавляли их рассказы о том, каким большим был на самом деле сад, каким заброшенным оказался дом, почти как дом с приведениями. Анна смеялась над их странным рассказом о могиле с ногтями и волосами, которая принадлежала их бабушке. Она посмотрела на меня и подмигнула. Я рассмеялся в ответ и подтвердил, что это правда. Именно так все и было, сказал я, сам бы я не смог рассказать лучше. Анна смеялась. Я видел, что она не верит нам. Ее глаза превращались в щелочки, когда она смеялась по-настоящему, искренне. Я часто представляю ее себе с такими прищуренными глазами.

* * *

Сейчас я иногда езжу по вызовам, если их можно так назвать. Я долго не мог решиться на это, но Эме переубедил меня. Такие визиты я делаю в первую половину дня по субботам, когда Анна и дети думают, что я покупаю еду. Я еще не решил окончательно, по какой причине не рассказываю им об этом, но думаю, мне хочется иметь какие-то свои тайны.

Я еду на метро до конечной станции, о которой мы с Эме договариваемся на неделе. Там меня забирают или дают адрес. В первый раз я ездил к какому-то дальнему родственнику Эме. Кровать мужчины стояла в подвале обычного многоквартирного дома. Рядом жили другие семьи, их разделяла только проволочная сетка. В соседнем коридоре кто-то варил капусту на спиртовой горелке, и запах впитал в себя болезнь.

Мужчина лежал на кровати, укутанный одеялом, в окружении картонных коробок и сумок, рядом стоял стул. Его кожа была желтой от болезни печени, глаза ярко сверкали голубым светом. Я посидел возле него, но ушел, когда он заснул. Я чувствовал досаду, проклинал самого себя за то, что позволил себя уговорить. Чем я мог помочь ему? Укол облегчил бы страдания на два часа, а дальше что? Боль могла даже усилиться. И если я оставлю ему таблетки или ампулы, их немедленно приберут к рукам соседи. Мне нечего было здесь делать. Поход сюда оказался ошибкой.

Эме слушал мои проклятья и незаметно тянул за рукав пиджака, чтобы я не сбился с пути. На прощание он пожал мне руку, поблагодарил за помощь и, выпустив струйку дыма черного табака, сказал, что старик хотел встретиться с врачом. Он дал ему эту возможность. Потом Эме исчез, оставив меня в расстроенных чувствах. Одежда моя провоняла вареной капустой…

С тех пор я езжу к таким пациентам каждую неделю. Я беру с собой только ручку, бумагу, стетоскоп и маленький карманный фонарик. Я никогда не хожу по домам, а выбираю место на улице, где можно провести осмотр. Осматриваю тех, кто пришел, и ставлю диагноз как могу и если меня об этом просят. Я рисую человеческое тело, его внутренние органы, объясняю возможное течение болезни и рассказываю, как нужно правильно лечиться.

Я рассказываю о клиниках, которые могут их подлечить, о лекарствах и сколько они могут стоить. Я посвящаю много времени поискам и сбору сведений о бесплатных клиниках, больницах для беженцев и других специальных организациях для нуждающихся.

Эме часто бывает там рядом со мной, но не всегда. У него хорошо получается находить мне переводчиков и охранников. Когда он отсутствует, я пытаюсь угадать, кто охраняет меня вместо него, но мне редко удается это выяснить. Такие визиты отнимают много сил, физических и душевных, поэтому на обратном пути я часто дремлю. Выйдя из метро, прямиком направляюсь к торговым рядам около бульвара Батиньоль и покупаю продукты к ужину. Я долго брожу меж лотков с зеленью, разговариваю с продавцами и тщательно выбираю то, что нужно. Остаток дня я посвящаю приготовлению пищи и накрываю на стол. Когда Анна с девочками приходят домой, об утренней поездке я уже совершенно забываю.

Теперь единственная цель моей жизни — это жить здесь и сейчас. Увидеть мир таким, какой он есть на самом деле, вместо того чтобы придумывать несуществующую реальность. Я хочу просто находиться здесь, с теми, кого люблю. Но это сложно, потому что я не всегда знаю, как этого достичь. Дети вырастают, и им не требуется наша постоянная опека. Мне было сложно не заботиться об Анне и детях, ведь я любил их, а любовь и забота — вещи взаимосвязанные. И любовь меняла меня, Анне и девочкам открывались новые черты моего характера, о которых я и сам не подозревал. Не всегда я узнавал себя и сам. Поэтому с удвоенным рвением занимался приготовлением пищи, это занятие стало почти единственным, в котором я был предсказуем и понятен себе.

Одну вещь, однако, я хорошо усвоил: тревога угрожает любви, и очень важно не дать ей разрастись.

Моя дочь Иса научила меня этому, ее я должен благодарить. В течение долгого времени она постоянно хворала, у ее болезни были странные симптомы без явных причин. Сначала я отправлял ее к разным коллегам, постоянно беспокоился, что упустил что-то важное и ее болезнь была моим профессиональным промахом. Но дело было совершенно в другом — я тревожился за дочь, боялся за ее здоровье, и эти тревога и страх начали уничтожать мою любовь к ней.

Я и не заметил, как стал избегать Ису, ее бледность или слабость злили меня, заставляли нервничать. Я начал вставать раньше по утрам и уходить из дома первым, избегал ее взгляда, мне становилось все сложнее оставаться любящим отцом. Конечно, я понимал, что она была всего лишь обычным неуверенным в себе подростком, мнительным, совсем как моя медсестра. Но я не мог переносить ее нового запаха, кисловатого запаха пота, который она перебивала литрами духов, ее прыщей и бюстгальтера, который она начала носить, или новой прически.