Но больше всего меня раздражали непонятные симптомы ее инфекции и аллергии.

Это было ужасное время. Мое раздражение все увеличивалось. До тех пор пока я не услышал, как один из моих пожилых пациентов болтает с медсестрой в приемной. В шутку она сказала, как невероятно трудно быть послушным пациентом у дружелюбного доктора, отношения с которым напоминают отношения любящих пожилых супругов, из-за этого бывает сложно выздороветь, когда стороны так пекутся друг о друге.

Мысль не нова, но все равно она поразила меня. Возможно, причина в том, что серьезная вещь была сказана в шутку. Осмысление пришло как удар под дых. Ведь я сам поддерживал болезнь своей дочери, бесконечно заботясь о ней, и мое беспокойство как бы подпитывало ее недуг. Чем больше я переживал и рассуждал о симптомах, тем большее развитие получала ее болезнь. Я вел себя как доктор, а не как отец.

Потом мне стало стыдно. Как я мог так обращаться со своей дочерью? Как мог так небрежно обходиться с нашей любовью? Я бродил по ночам, пил снотворное, но оно не помогало, непрестанно размышлял, но так и не нашел ответа. Иногда мне хотелось ворваться в комнату Исы и попросить прощения, но я не позволял себе этого. Я подходил к ее двери и тут же понимал, что мне нечего сказать, я не в состоянии объяснить, как смог перепутать взгляд отца со взглядом врача и тем совершил чудовищную ошибку. Я мог лишь снова начать любить ее как настоящий отец. И только время, а не слова было в силах мне помочь.

Позже я понял, как мне повезло, что я по неосторожности не разрушил любовь к Анне. Ни на одно мгновение я не изменил своего отношения к ней и никогда не смотрел на нее глазами врача.

* * *

— Что ты видишь сейчас?

Анна смотрит на меня, ее лицо так близко в полумраке лестницы, прядь волос падает на лоб. Мы делаем несколько шагов вместе, я держу ее под локоть, как легко она дышит. Вдалеке слышен городской шум. Горло снова сжимается, ее сумка стучит по бедрам, я вынужден присесть.

На лестнице слабо пахнет чистящим средством и пылью. Я встаю и медленно поднимаюсь выше, держа пакеты из супермаркета. Из-под соседской двери пробивается приглушенный свет, слышны голоса и слабый стук, на кухне шумит кран. Чертов букет цветов так и норовит выскользнуть из рук. За сто лет перила в подъезде отполированы руками множества людей, направляющихся домой или спешащих прочь.

Когда прихожу на пятый этаж, то останавливаюсь и прислушиваюсь к звукам из квартиры. Есть ли кто дома? Нет, тишина. Я почти всегда возвращаюсь первым. У девочек репетиции допоздна, а Анна приходит последней. Когда она открывает дверь, мы все уже ждем ее.

Я часто воображал, что было бы, родись Анна мальчиком. Конечно, подобные мысли — чистой воды абсурд, но они помогали мне уйти от обыденности.

Я явственно представлял себе мальчишку с ее челкой набок, серо-голубыми глазами, будто в напряженном ожидании. Он суетился вокруг нее, появлялся внезапно и упорно не желал уходить, а Анна пряталась за ним и исчезала. И я стал мечтать о том, чтобы она превратилась в этого мальчугана, совсем непохожего на ее брата. Стала моим сыном, а не дочерью.

Мысли о мальчике много раз спасали меня от реальности. Чаще всего я начинал фантазировать во время родительских собраний, где атмосфера была накалена отчаянием сидящих за партами родителей, которые выслушивали бесконечные возмутительные истории о сложностях в отношениях между детьми, плохой еде и драках. Имен виновников не называли, хотя все и так знали, о ком идет речь. Родители утром отправляли своих чад в школу, обнимали на прощание и думали, что все в порядке. Но ошибались.

Теперь они отводили глаза, и я вместе с ними, но мне было неприятно по другой причине — я подозревал, что именно моя дочь стала возмутителем спокойствия в классе, именно ее проделки вызывают шок и стыд у взрослых людей. Тревога нарастала, подбиралась к горлу медленно и лениво, словно опадающая осенняя листва опускалась на пол классной комнаты, рассыпаясь комками густой пыли. Белый школьный свет невыносимо резал глаза. Голоса родителей взрывались от негодования. Как такое могло произойти? Почему никто ничего не знал? Проклятья сыпались со всех сторон.

— Кое-кого следует просто исключить, им не место в приличной школе…

— Твою мать, иногда их нужно просто выпороть…

Я мог довольно точно определить, в каких проделках участвовала Анна. И почти всегда угадывал. Придя домой, пытался выяснить наверняка. Анна поначалу все отрицала, но потом признавалась, потому что не выносила несправедливости. Отстаивание справедливости всегда требовало иной точки зрения, своей собственной, а не навязанной, и конфликты с одноклассниками и учителями приобретали принципиальное значение.

Когда собрание заканчивалось и все поднимались из-за парт, я начинал грезить о том мальчике. Родители быстро одевались, толпились в коридоре, и тогда он представал передо мной, заслоняя Анну. Обычный хулиганистый парень с сильными кулаками, гордым взглядом и быстрыми ногами. Полон шалостей, но не злобы. Я поспешил за ним вниз по ступенькам, пахнувшим то ли чистящим средством, то ли остатками еды с кухни, пересек отдающийся эхом школьный двор, футбольное поле. Всю жизнь я спешил мимо школьных дворов и постоянно боялся, что меня увидят и окликнут.

Когда Анна была маленькой, у меня все время появлялось желание встать и выразить свой протест на родительском собрании. Заявить, что мы можем не скрывать имен хулиганов и что моя дочь вряд ли в их числе, ведь я — уважаемый полицейский, а моя жена — химик. У нас дома мир и согласие, своих детей я никогда не бил, и поведению Анны, вероятно, есть разумное объяснение. Она не злая, не мстительная, не завистливая, она просто наша дочь… Но почему-то не произносил этой отповеди вслух, не защищал таким образом своего ребенка. В четко сформулированном родительским комитетом своде правил ясно было прописано, что такое добро и зло, что хорошо и плохо, правильно и ошибочно, и вынесенный бездушными судьями приговор не подлежал обжалованию.

Мне хотелось догнать мальчика, я бежал за ним по школьному двору, а он то появлялся, то исчезал в темноте. Он постоянно был рядом, в моей тени, в моих мыслях, в воспоминаниях о детстве. Вот моя мать приходит домой и рассказывает, что учительница хвалила меня. Я лежу, напряженно слушаю, как за ней закрывается входная дверь, как она снимает пальто и вешает его в прихожей, как подходит к моей двери. Слух готов уловить малейшие нюансы в ее голосе, я смотрю, как она складывает мою одежду на стул и поправляет занавески. Когда мама потушила свет и вышла, то оставила дверь слегка приоткрытой. Я смотрел на полоску света, падающего из прихожей, и чувствовал облегчение. Я будто парил. Меня не разоблачили, все было хорошо.

Целый день тревога из-за ее встречи с учительницей не утихала. А после ужина, когда она поспешно, чтобы успеть вовремя, встала из-за стола и пошла переодеваться, волнение поднялось к самому горлу, даже трудно стало глотать. Время до ее возвращения тянулось долго и томительно. Я ничего не мог делать, кроме как лечь спать.