– Да-да! – радостно заорала Надежда,хватая его за руку. – У вас есть нитроглицерин? Вы доктор?

– Какой я доктор, я ворон, а не доктор, –непонятно и даже дико, на взгляд Надежды, ответил мужчина, однако вынул изкармана ковбойки стеклянную трубочку с таблетками и отсыпал Надежде на ладоньтри штучки. – Дай под язык одну, ну а если не поможет…

Надежда заломила руки и бухнулась на колени впроходе между сиденьями, глядя на мужика огромными, незрячими от слез, зеленымиглазищами:

– Пойдемте со мной, бога ради! Я не знаю, чтоделать, я боюсь!

…И она впервые узнала, впервые увидела, какоеразрушительное действие на мужские, даже самые ожесточенные и закоренелые водиночестве сердца могут производить ее полные слез глаза…

Нет, конечно, тогда она ни о чем таком недумала, честно – не думала, только немножко удивилась, отчего это«доктор-ворон» вдруг покраснел, словно невинная девица, отчего угрюмое лицо еговдруг приняло несчастное, растерянное выражение, отчего он безропотно ринулсявслед за ней в соседний вагон и там, массируя чуть живой старухе то виски, торуки (мероприятия совершенно в пользу бедных, однако они все же принеслипользу!), то и дело взглядывал исподлобья на Надежду с выражением какой-тоотчаянной, почти собачьей преданности и печали.

Причина печали вскоре появилась в дверяхвагона и грозно набычилась, глядя на «доктора-ворона», который как раз помогалбольной прилечь, пристраивал у нее под головой Надеждину куртку, сложеннуюподушкой, и тоскливо косился на напрягшиеся от волнения и холода Надеждинысоски.

– Ты что, тут прописался? – грозным, непредвещающим ничего доброго голосом спросила причина печали, заклинив проходсвоими самое малое шестью пудами, и «доктор-ворон», бросив на Надеждупоследний, уже совершенно безнадежный взгляд, удалился вслед за этой неохватнойособой, на прощание пробормотав старухе, которая в это мгновение как разочнулась, открыла глаза и стала непонимающе озираться вокруг:

– Хорошая у вас внучка…

На глазах у старухи появились слезы. Онаслабыми пальцами поймала руку Надежды, притянула к губам и вдруг поцеловала.

И все, это было последней каплей,переполнившей чашу переживаний нынешнего дня – может быть, самого тяжелого дняв жизни Анфисы Ососко… тьфу, Надьки, Надюшки, Надежды Гуляевой. Она рухнула наколени, уткнулась в подол старухина платья, кое-где перепачканного землей итравой (потом узнала, что Глебовна ездила в деревню помогать сестре окучиватькартошку и собирать на ней колорадского жука, а переодеться у сестры было не вочто, потому что, в противоположность высокой массивной Вере Глебовне, еестаршая сестрица Анна Глебовна уродилась крошечной и сухонькой, словно мышка, ас годами высохла еще пуще), и принялась рыдать так, что Глебовна отчаянноперепугалась и теперь уже она совала Надежде тринитро… то есть этот, как его,нитроглицерин, и предлагала ей прилечь, и подкладывала под голову сложеннуюподушечкой куртку, прикрывала ей плечи своим стареньким плащиком… Надежда ещедолго рыдала, между всхлипываниями выталкивая какие-то обрывки рассказов освоей жизни, потому что Глебовна спрашивала, кто она и откуда, вот она ибормотала об умершей матери, о чокнутом отце, о подружке-разлучнице, котораяувела у нее парня и даже уехала к нему во Владимир, так что ей, НадеждеГуляевой, белый свет стал немил и она подалась куда глаза глядят, искатьсчастья…

Эта история, насквозь шитая белыми нитками,произвела на Глебовну столь же сокрушительное впечатление, как заплаканныезеленые глаза – на того «доктора-ворона». После Надежда узнала, что Веракогда-то точно так же, с помутившейся от ревности головой, сбежала из роднойдеревни в тот самый день, когда ее жених играл свадьбу с ее самой лучшей, самойблизкой, самой задушевной подружкой. Потом она прижилась в городе, вышла замуж,ждала ребенка, но потеряла его, когда в неурочный час воротилась домой изастала в супружеской постели мужа – со своей самой лучшей, самой близкой,самой задушевной подругой… После выкидыша она больше уже не могла иметь детей,да и от кого? Только выгнав неверного мужа, Вера Глебовна поняла, что была закоренелойоднолюбкой. Но гордость не позволила вернуть его, а главное, он и сам небольно-то мечтал о возвращении. Так и вековала одна-одинешенька, без детей ивнуков, без задушевных подружек, которых с тех пор она просто-напросто незаводила. Поддерживала ровные, добрые отношения с соседками, с товарками поработе (всю жизнь Глебовна прослужила бухгалтером в домоуправлении, там иквартиру получила, оттуда и на пенсию пошла) – но не более того. Жила если и несчастливо, то внешне вполне довольная судьбой. Что произошло, какая молниявдруг ударила ее по темечку, внушив, что нельзя дольше жить в полном,беспросветном, неизбывном одиночестве, – неведомо. То же самое чувство и вту же минуту испытала Надежда.

Ну, с ней-то как раз все понятно: как-никакденек у нее выдался… дай бог никогда такого больше не переживать! Да инастолько она не избалована была лаской и вниманием, настолько исстрадалась поэтим чувствам, настолько боялась обрушившегося на нее одиночества, своейзатерянности в огромном незнакомом мире, что кинулась к Глебовне, словнозаблудившееся дитя к няньке. Потом, когда Надежда начала тщательновыкорчевывать из себя самые последние остатки Анфиски и взялась за чтениеклассики (в той, «прошлой» жизни, в отличие от подлинной Надьки Гуляевой, ее закнижку никакими плетками было не загнать!) и прочла «Отверженных», онаобнаружила, что Жан Вальжан и Козетта обрели друг друга точно так же, как они сГлебовной. Встретились одинокие души, причем души родственные, – и далидруг другу, сколько могли, тепла, участия – и счастья. Потому что подлинносчастлива, по-настоящему счастлива Надежда была только в этот год жизни уГлебовны, которая и пожить-то у себя пригласила, а потом прописала на своейжилплощади, и одела-обула, и кормила до тех пор, пока Надя не нашла работу и непоступила на вечерние курсы экономистов… А еще Глебовна помогла ей получитьновый паспорт, уже с собственной фотографией, взамен «утерянного». Надеждавсе-таки не рискнула до такой степени испытывать судьбу, чтобы козырять чужимдокументом. Собственно, Глебовна сама натолкнула ее на мысль получить новыйпаспорт, рассказав о своих наилучших отношениях с паспортисткой вдомоуправлении и со всеми бабами в паспортном столе районного отделениямилиции… Между прочим, там же работала Алла Симагина, жена участковогомилиционера, который был прикормлен Алимом, потом по наследству перешел кНадежде – и однажды январским вечером позвонил ей, чтобы сообщить: надвигаютсянеприятности с той стороны, откуда их и следовало ждать. И теперь звонит, чтобыпредупредить о том же самом…