Раскатившись мыслями, Мамай не вслушивался в речение мурзы, и только слово «Тимур» помимо воли кольнуло сознание.

«Да, Тимур… Если б не он, не подняться бы Тохтамышу. А покуда подсаживает его на коня хоть и высохшая, да могучая десница Железного Хромца, трудно будет сладить с ненавистником».

Меж тем Куплюк замолчал, и Мамай, протомив его для пущей важности еще с минуту, наконец вымолвил с наигранным равнодушием:

– Славному царевичу Арапше в мою Орду всегда путь чист…

И вот днесь должен Мамай встретиться с еще одним отпрыском Темучинова рода – мятежным Арапшою. Великий темник решил принять его нарочито просто. Это потом будет торжественный пир в просторном Мамаевом шатре, где он усадит нового союзника на почетном месте слева от себя и будет ему первому подавать чаши с крепкой бузою, разливающей по телу блаженное тепло, размягчающее душу и утоляющее печали. Но прежде чем состязаться с гостем в умении вести, не пьянея, застольную беседу, потягается с ним Мамай в трезвой битве ума и хитрости, дабы самому, без проведчиков, постигнуть, какие стрелы хранит в колчане замыслов гордый царевич.

Только двух, испытанных временем и походами доверенных мурз – Бегича и Кастрюка – допустит он в особую юрту к беседе с неведомым Арапшою.

Мамай порывисто встал, оправляя халат, который не снимал на ночь, ибо все чаще посещал он свою старшую жену при застегнутом поясе, лишь уважения ради к ее великим предкам…

Арапша и верно, как доносили проведчики, оказался ростом ниже даже тщедушного Мамая, и это доставило великому темнику, исподволь разглядывавшего через узкие щелочки по‑кошачьи прижмуренных глаз заяицкого царевича, мимолетную радость. Однако она тут же улетучилась, ибо если плечи Мамая, сколь ни надевай на них дорогих халатов, более походили на угловатые неразвитые плечи подростка, то могучие, таящие, видно, немалую силу, рамена Арапши неудержимо распирали зеленый шелк одежд, и, когда после долгих цветистых приветствий он сел на кошму, то показалось, что на мягкий белый ворс опустился плотный зеленый квадрат.

Мамаю, от созерцания чужой силы всегда острее чувствующему собственную телесную немощь, на миг стало неприятно. Но, перемогая себя, он заговорил притворно ласково, будто кривой нож в просторном рукаве халата лелея:

– Здоров ли ныне светлый хан Тохтамыш, и кони его, и скот его, и жены его? Не просил ли передать мне что‑либо изустно твой повелитель?

Помрачневший Арапша отмолвил, ломая привычную учтивость:

– Не называй презренного сына шакала моим повелителем! Прости за дерзкую горячность мою, о Колчан Милостей, но не могу я без гнева слышать злокозненное имя нечестивца, из гнусных лап которого увел я свой род!

Царевич перевел дыхание, домолвил:

– Сколь благородных потомков Темучина извел сей пожиратель падали, дабы оградить неправедно охапленный им ханский стол! Уже и ко мне подбирались наемные убийцы Тохтамыша. Я ж не дался кровавым рукам его, яко баран на бойне, и припадаю ныне к твоим ногам, моля помощи и защиты. Ибо не мочен я один совладать с грязным насильником. А паче того – и с могучим покровителем его Тимуром. Да сократит небо презренные дни этого безродного разбойника, грязного пса, вычесывающего блох на троне владыки Азии!

Мамай, совсем утопивший зрачки в узких прорезях глаз, внимал молча, не перебивая, словно бы и не слыша грубой бесцеремонности царевича, и малая капля которой стоила бы любому иному головы.

Ибо разве сам Мамай не убивал богатуров рода темучинова, яко Тохтамыш? И разве не выбился он, подобно Тимуру, из шайки безродного степного сброда в правители огромной страны? Легко стать владыкою по наследственному праву и куда труднее – умом, хитростью и коварством! А вот дерзость царевича – не от длинного ума. Видно, как злобный могучий вепрь, готов он всадить во врага, не раздумывая, смертельные клыки. Да только опытному охотнику свирепый кабан не диво – встал на высокое место, и все, не углядят его лютые вепрьи глазки!

Так что не опасен Арапша Мамаю, и неча прислушиваться к его разъяренному безлепому хрюканью, главное – обернуть вовремя злобную его силу на истинного врага. А это Мамай умеет!

Царевич умолк, почуявши, видно, все же, что сказал что‑то не так, и неуклюже попытался исправиться:

– Конечно, не только знатность, но и доблесть дает славу и власть. Разве не был простым пастухом несравненный Субудай, возвеличенный Священным Воителем и внуком его Бату-ханом! Не так ли и ты, о досточтимый, добился осуществления своих желаний, не звонкое ли эхо твоих побед движет тебя по широкой дороге благополучия!

Изощренным своим слухом Мамой уловил едва слышный змеистый шепот Бегича, придвинувшегося на миг к Кастрюку:

– Урусуты говорят: «Простота – хуже воровства»!

«Истинно! – чуть заметно усмехнувшись, подумал Мамай. – А все ж тому простецу доверять, яко Бегичу или Кастрюку, до конца нельзя. Мурзам без меня смерть, ибо достатки свои и славу получили из моих рук. А отпрыск царский как бы не взбрыкнул, норовя сбросить да и подмять оседлавшего его безродного темника. Ну да ничего, хитрому табунщику Мамаю и не таких неукротимых объезжать доводилось!»

Помолчав, Мамай заговорил резко и властно, будто и впрямь смиряя упрямого жеребца:

– Чисты помыслы твои, светлый богатур. Отдаешь ты в мою руку рукояти славных сабель своих воинов. Но ведомо тебе, что верность тех клинков постигнуть мочно лишь на вражеских шеях. Дерзостен и злословен владетель астороканского улуса Хаджи-Черкес. Готов ли ты стать громом гнева и молнией возмездия на голову этого нечестивца? Пусть обрушится меч справедливости на шелудивого пса, прикормленного твоим ненавистником Тохтамышем. Оттого и наглеет он, и зубы скалит. Выбей без жалости эти зубы!

Арапша почтительно коснулся правою рукою поочередно сердца, губ и лба:

– Ин ш, аллах!

Глаза Мамая больше не были сладко прижмурены, в них метались хищные зеленые огоньки, словно у изготовившегося к прыжку дикого кота. Да и сам он худым, наклонившимся вперед телом неуловимо напоминал дремучего обитателя камышовых зарослей. Даже яростный, гортанный голос его был схож с хриплым утробным мяуканьем облезлого владыки тугаев.

«Драный кот!» – подумал Арапша, но не сказал, покорно склонил голову, слушая.

– Но Хаджи-Черкес лишь лопоухий щенок перед матерым псом Дмитрием Московским. То другой наш заклятый враг. Осильнела Москва, покуда шли нестроения в Орде. Вельми мудр был Чанибек, не дававший Руси обрастать золотою шерстью. Давно уж никто не стриг упрямого московского барана. Потому и обнаглел он, и сам норовит боднуть хозяина. Забыл надменный коназ, чей Москва улус! Пора подмять выю гордеца под татарское колено, зажать могучей пястью дерзкое горло, дабы не изрыгало оно никогда хулы на славных степных богатуров!

Мамай вытянул руку, будто и впрямь сжимая вражью гортань, и хищный сверк камней на его пальцах схож был с тусклым блеском когтей на кошачьей лапе.