Снова перемолчали. Потом Поновляев поднял наконец голову, пошутил невесело:

– Метил в лукошко, а метнул в окошко. Доля у меня, что ль, такая – везде впросак попадать?

Миша обвел лица вновь обретенных товарищей полным отчаянья вопрошающим взглядом.

– Что делать? Ить Вельяминов покуда никакого худа мне не сотворил. Может, и ваша правда, и злодей он. Да ить обещал я служить ему верою. Как же мне теперь слово то порушить? У вас правда, и у меня – не кривда. Рази не так?

– Не так, – непривычно жестко отмолвил за всех Заноза, – настоящая правда, что у мизгиря в тенетах: шмель пробьется, а муха увязнет! Вот твоя правда и прилипла, яко муха к паутине. Мелкая она да квелая. И ежели б она тебе свет не застила, давно б уразумел ты, брате…

Заноза приостановился, подбирая слова, заговорил вновь. И не узнать было в эти минуты озорного потешника. Не токмо на затейливые прибаутки, но и на серьезное речение горазд оказался тароватый новгородец.

– Все, что ныне князь Димитрий делает, – то не токмо Москве в корысть. То всему языку русскому во благо. И Твери, и Рязани, и Новгороду нашему, хоть они и немирны суть Дмитрию. Скинет князь с выи ордынское ярмо поганое – всем на Руси дышать легче станет! Не самовластья ради тщится он землю под руку свою собрать! Сам же ведаешь, сколь бесчисленна Орда. Не поврозь – токмо единой могутною силою повергнуть ее мочно! Неторна эта дорога. А властолюбцы, по старине жить хотящие, и паче того непроходимою ее сделать норовят! Всяк Аксен про себя умен. Токмо никто из тех супротивников Дмитриевых знать тем умом не желает, что мешают они титешною своею правдою великому делу, что буреломом отжившим грудятся чаяния их на добром пути.

Вот хоть и твой Вельяминов. За-ради власти и почета готов нехристей поганых на Русь навести. Мыслит, хоть на пепелище, а тысяцкое свое да получить! Ан и не бывать тому!

Голос Занозы, натянутый, как струна, нежданно пресекся. Но мысли не дал пресечься Горский:

– Пото и пошли мы вольной волею ко Дмитрию на службу, что понять сумели: в князе сем – спасение земли нашей!

Петр помолчал, глядя на Поновляева, омягчевшим уже голосом домолвил:

– Трудно тебе, брате, веру сию в одночасье принять. Пото и помочи у тебя не ищем, не препятствуй токмо делу нашему. Как его вершити станем – и сами пока не ведаем. Размысли, Миша. А дорога у нас одна.

Невдолге после этого Поновляев ушел. Глядя вслед осутулившемуся, яко под незримой ношею, новгородцу, Куница усмешливо покрутил головою:

– Ишь, как перекрутило парня‑то. Ровно дубье по спине погуляло!

Не отошедший еще от серьезного разговору Заноза без улыбки отмолвил:

– На дураков кнутья. Умному слово пуще дубины…

А и недолго пришлось размышлять Поновляеву над нежданным поворотом судьбы. Да кто знает, до чего и додумался бы могучий новгородец, ежели бы не услыхал тем же вечером некую молвь в хозяйском шатре. И не думал вроде бы Миша подслушивать ее. Николи того с ним не бывало, и хоть не пораз за время службы своей зрел Поновляев ныряющих отай и в шатер, и из шатра вельяминовского неких людей, но и желания не было вызнать, с коим делом являлись они сюда. А тут…

В душе, что ли, Мишиной явилось смутное предчувствие? Не мог бы объяснить то и сам Поновляев, ибо Господь лишь веси тайная сердец человеческих… Да и не сначала слышал Миша тот разговор, и, может, и не остоялся бы у хозяйской вежи, ежели б не злобный, лютой ненависти полный голос Вельяминова, какового и не чуял от него никогда новгородец.

– А не поблазнилось ли те, Некомат, не причудилось ли?

– Памятуха я добрый. А кметей тех и до смертного часу не забуду. Ибо за ради них и самому пришлося в Твери татем стати.

– Буде врать‑то! Не ихнии – свою шкуру ты тогда спасал.

– Издаля оно куда как гоже хоробрым‑то слыть, боярин! Сам‑то о ту пору не в Орде ли был?

– Да не для свары сказал я то. Прости на слове. Вельми зол я на тех новгородцев, и наособицу – на Горского. Ежели бы не заслонил он тогда Димитрия… Эх, да что и повторять – сам все ведаешь. А почто они нынче в Орде объявились?

– Да уж не с добром! Смекаю я, что соглядатаи они московские, и не по твою ли душу, боярин, посланы? Углядел я днесь на торге самого могутного из их дружинки. Могутный‑то он могутный, а разум, видно, дитячий – шествует себе без опасу, ровно на Москве. Проследил я за ним укромно, и вывел меня сей богатырь на лавку купчины Вьюна. Торговец тот московский мне вельми хорошо знаком – ухватист да хитер, а нелюби твои, Иван Васильич, обретаются у него в приказчиках!

– Так чего ж ты ждешь!

– С тем и пришел к тебе, чтоб обмыслити: имать врагов наших сразу али пождать, последить за лазутчиками?

– Чего тута и ждать! Ловить надо псов московских!

Поновляев услышал, как в шатре что‑то упало – видно, резко вскочив, боярин опрокинул складной стулец. Но дослушивать злую вельяминовскую молвь было уже некогда. Все теперь решали минуты, а может, и не минуты даже, а неуловимые мгновения. Ни о чем сейчас Миша не мыслил – решенья за него принимало навычное к воинской опасности тело. И, поспешая к торжищу, одно лишь бесконечное «успеть» нес он в сознании, горячечно высвечивающем: вот Вельяминов выходит из шатра, вот всаживается в седло, вот приближается к шатрам мурзы Кастрюка, ведающего сторожевою охраной Мамаевой Орды.

С ходу вломился Миша в купеческую вежу и, едва переводя дыханье, заговорил отрывисто:

– Беда! Уходите. Сей часец. Некомат вас признал.

Чуть остоявшись, домолвил:

– К Дону бегите. Берите лодку – и до Таны. Тамо искать не будут. Уведу.

Не днешним тоскливо пасмурным, а просветленно-отчаянным прощальным взглядом обвел Поновляев дружинников, шагнул, не стряпая, к выходу и в спину уже принял, утвердительно мотнув головою в ответ на краткое речение Горского:

– Вести через Вьюна передавать станешь.

И опять под ночными звездами не долгий разум, а кровь десятков и десятков предков – бойцов и охотников – погнала Поновляева по степи, подсказывая единственно верное решение. Ноги, словно сами собою, принесли его к некоему становищу, днесь только разбитому у торжища. Сторожко, по‑рысьи подобрался Миша к двум, едва различимым во тьме, шатрам и по‑рысьи же внезапно рухнул и подмял не успевшего и вскрикнуть сторожевого нукера. Об одном лишь молил Поновляев, бесшумно подходя к чужим коням: не захрапел, не заржал бы какой-нито в испуге. Обошлось.

Оглаживая чутких животных, одного из них – о чудо! – Миша нашел заседланным: видно, собирался кто‑то отправиться на нем в ночь. Да теперь уж не придется! Поновляев, сжав повод у мягких губ, повел коня от чужого становища, увлекая за собою и иных. Отойдя, привычным движением взмыл в седло, едва коснувшись ногою стремени. Тронул жеребца. А дальше все соединилось в один бесконечно вытянувшийся миг: и яростный гортанный окрик, и первая стрела, хищно свистнувшая у Мишиного виска, и гулкий топот настигающей погони, и ветер, пронзительной волною бьющий навстречу. Истекло это мгновение там, где и наметило то, помимо воли Поновляева, его неошибающееся тело, – у черного зева долгого степного оврага.