Кубарем скатился он в эту спасительную темень, и тотчас донесся оттуда леденящий душу волчий вой, заставив рвануться, не разбирая дороги, приостановившихся было лошадей. Одни лишь холодные редкие звезды глядели, не мигая, на землю и видели, как пронеслась с гиканьем и протяжными криками мимо оврага бешеная погоня. И не вынесла молчаливого бесстрастия одна из серебряных сестер, сморгнула набежавшую вдруг слезу и полетела по бездонной пропасти неба на грешное земное дно. Но не Мишина, видно, это была судьба. И звезде его суждено пасть навеки в ином месте и в иное время.

Мамай, как обычно, проснулся в тот ранний час, когда степные птицы наперебой начинают славить неуловимые мгновенья превращения предрассветной синевы в робкий румянец зари. В юрте Туркан-ханым, где провел эту ночь всесильный темник, душно пахло кошмами и сладкими аравийскими благовониями, столь любимыми старшей женою степного владыки. Но не этот приторный аромат втягивали с жадностью крылья широко приплюснутого к узкому жидкобородому лицу носа Мамая.

Из-за полога жилища – оттуда, где похрустывали заиндевевшей за ночь травою кожаные сапоги сторожевых нукеров, тек терпкий запах конского пота и горьковатый дым кизяка. И не птицы, коих распугала и осень, и, пуще того, ордынское многолюдье, а горячие лошади нетерпеливым ржаньем славили восхожденье нового дня. А дорого бы дал сейчас Мамай, с удовольствием прислушивающийся к первым звукам просыпающегося стана, чтобы вернуть сейчас одну из тех улетевших птах да и превратиться в нее на малую лишь минуту. Чтоб за краткие мгновенья те успеть озреть из горнего полета огромное свое кочевье, чтоб понять: не стыдно ль ему, хранителю древней славы монголов за какую-нито безлепицу пред святою тенью Потрясателя Вселенной, глядящего с небес на воинственных потомков. И великий Темучин остался бы, однако, доволен устроением кочевой столицы Мамаевой!

Как бесчисленные кольчужные кольца, скованы воедино его, великого темника, волей походные кибитки непобедимого ордынского войска. Так было и так будет под знаком доброго числа «десять»! Десять воинов в юрте, десять юрт кольцом круг шатра сотника, десять сотен кружков – у вежи тысячника и десять тысяч – тьма – как десять пальцев на его, на Мамаевых руках! Да и не один токмо тумен под его властною сухощавою рукою. Надо будет – будет и подлинная тьма, которую одному лишь Темучину и можно счесть с вечного неба.

Видишь ли ты, о Священный Воитель, что в достойные руки вложила судьба твое славное девятибунчужное знамя? И пусть занесли на него прошедшие полтора века мусульманский полумесяц, разве спрячешь за узким тем лезвием ненасытное языческое нутро степных воинов! Не очень‑то дает разгуляться в своей Орде святым улемам темник Мамай, для которого любое поучение священной «Ясы» Темучина превыше всех сур Корана!

Да не больно‑то и спешат проповедники ислама в задонские степи. Их прибежище – города, где некуда убежать от пронзительных криков звонкоголосых азанчи, пять раз в день призывающих правоверных восславить аллаха за великую милость его. Вольным кочевникам не эта, выпрошенная на коленях, а кровавоокого бога войны Сульдэ милость нужна, ибо кормятся они тем, что покорно ляжет под копыта победоносной конницы. Как легло уже междуречье Дона и Днепра, и генуэзский Крым, и земли аланов, касогов, ясов и прочих многих и многих языков. Знает Мамай, куда кинуть из цепкой горсти своей за добычей и славой беспощадные тумены, и потому славят его имя у степных костров чаще аллаха и громче Сульдэ.

Города – зло, но без них зачахнет торговля, и некуда станет девать захваченное в бесчисленных походах чужое добро. Потому и тянется ныне не знающая промаха Мамаева рука и к генуэзской Тане, и к столице Астороканского улуса, а паче всего к заветной жемчужине Белой Орды – Сараю. Сколь уж лет то хитрою лисою корсаком, то злобным матерым волком рыщет степной владыка круг вместилища былой монгольской славы. Пообносилась, правда, изрядно та слава, лохмотьями стали ее ослепительные некогда одежды за годы великой замятни, поразившей Орду после смерти достославного Чанибека, мир его праху!

Как ошибся он, Мамай, поверив злонравному Бердибеку, который и лоскутом халата великого отца своего быть не достоин! Разве посмел бы умертвить и родителя, и братьев распутный ханский сын, если б не чуял могучей поддержки всесильного темника? Ан и не всесилен он оказался, и ему не под силу было в одночасье соединить разорванное, израненное тело Великой Орды. Сколь через раны те утекло бесценной крови прямых потомков Темучина! И он в той крови повинен, и еще не раз прольется она, покуда не соберет всю Орду под свою жесткую руку хан Мамай! Теперь уже недолго осталось ждать, теперь в его власти решить: доживет ли до весны ничтожный Магомет, чье имя чеканят на монетах всех подвластных Мамаевой Орде улусов и чьим именем правит этою Ордою властный темник. Но одно дело – вертеть куклою-царем, прячась за его троном, и совсем другое – всесть на золотой престол самому!

Долго готовил Мамай степь к тому, что ему, безродному, не знатному, и никому иному, надлежит стать подлинным владыкою бывшего улуса Джучи. Ибо сколь ни лей он царской крови, а в свои жилы впустить ее не в силах, ежели не было предначертано того при его рождении. Потому и взял он в жены Узбекову внучку, чтобы так хоть породниться со священным родом Потрясателя Вселенной, потому и ночует в ее белой юрте, хотя есть у него жены и моложе, и горячее.

Мамай приподнялся на кошме, хмуро глянул на сочно похрапывающую рядом жену.

«Храпит, как добрая кобылица, а сына родить не может!» – подумалось с привычным раздражением. Но сердиться не хотелось. День, первые лучи которого уже расплавили рассветную синеву над кочевою столицей, сулил быть радостным. Два дня тому примчал в Орду с десятком нукеров мурза Куплюк – киличей царевича Арапши. Мамай принял посланника, будто и не догадываясь, с чем он пожаловал, хотя давно уже верные проведчики известили темника о движении к его ставке чужой конницы, отягченной многими обозами. И, глядя на дородного мурзу, смиренно молящего от имени своего господина его, победоносного властелина, боговспомоществующего владыку, поборника правосудия, защитника веры, блеск государства (ох, сладкоречив сей мурза!) принять в лоно Орды воинов пресветлого царевича Арапши с женами, детьми и скотом их, Мамай готов был заурчать от удовольствия, как кот, пригретый весенним солнцем. Ибо не каждый день выигрывает он сражения у клятого врага – заяицкого хана Тохтамыша. А тут без бою, без крови отхватил он у соперника едва не треть войска!

Мамай давно уже следил за нестроеньями в Тохтамышевой столице – Сыгнаке. Паче того, он же их, эти нестроения, и подогревал, распуская через проведчиков слухи, что царевич Арапша метит на престол заяицких ханов. Посеянные соглядатаями зерна упали на благодатную почву, ибо и на Яике не было братской любви меж потомками Темучина, и славный воитель Арапша, коему Тохтамыш обязан был многими победами, совсем не против занять место ныне царствующего родича!

И теперь, глядя на мурзу-киличея, Мамай ликовал. Вихрем проносились в голове злорадные мысли:

«Отсек я хищные когти на Тохтамышевой лапе! Не скоро протянется она теперь к Сараю! А покуда залижет заяицкий волк свою рану, станет моя Орда превыше его улуса!»