в гробу лежат два письма, так? Одно от Ормонда, другое от Блэя?

— Верно, — сказал Грант, теперь заслоняя глаза от опускающегося солнца. — Извините, я, пожалуй, возьму солнцезащитные очки. Здесь очень светло.

Он встал и скрылся в доме.

— Он напуган, — пробормотала Робин.

— Так ему, черт возьми, и надо. Телефонный звонок от Эди, черт побери. Я думаю, нам придется немного поработать в стиле “хороший полицейский — плохой полицейский”.

— Насколько плохим ты хочешь, чтобы я была? — спросила Робин.

— Ха-ха, — сказал Страйк, когда шаги позади них известили о возвращении Гранта Ледвелла, теперь уже в авиационных очках Ray-Ban.

— Извините за это, — сказал он, возвращаясь на свое место и тут же выпивая еще вина.

— Без проблем, — сказал Страйк. — Итак, вернемся к письмам в гробу. Их было два, верно? Мы договорились?

— Корморан, — пробормотала Робин, прежде чем Грант успел ответить.

— Что? — сказал Страйк, явно раздраженный.

— Я думаю, — сказала Робин, извиняюще улыбнувшись Ледвелл, — мы должны помнить, что речь идет о племяннице Гранта.

— Спасибо, — сказал Грант, заметно громче, чем нужно. — Большое спасибо, э-э…

Но он явно забыл имя Робин.

— Хорошо, — сказал Страйк, и немного менее агрессивным голосом сказал: — Два письма, да?

— Да, — сказал Грант.

— Потому что, когда мы встретились в “Пистолете”, — сказал Страйк, — вы говорили об одном письме, а не о двух. “Гробовщик знал, потому что я попросил его положить его туда”. Тогда я не придал этому значения. Я решил, что вы говорите о письме, которое лично передали, и что, возможно, Ормонд сам отнес его гробовщику. Так все и было?

Лицо Гранта стало невыразительным, и Робин была уверена, что он напоминает себе, что Ормонд на свободе и может разоблачить его, если он солжет.

— Нет, — сказал Грант, — они оба — у меня были оба письма. Я имел дело с гробовщиком.

— Тогда почему вы сказали мне, что попросили гробовщика положить “это” в гроб?

— Я этого не говорил, — солгал Грант, добавив: — А если и говорил, то неправильно.

— Значит, вы передали гробовщику два письма, и если полиция пойдет и допросит его, он скажет, что положил туда два письма, верно?

— Какого черта полиция хочет поговорить с гробовщиком? — спросил Грант.

Во второй раз за этот вечер Страйк заставил мужчину попотеть: Лоб Гранта блестел в румяных солнечных лучах.

— Потому что это чертово дело об убийстве, — сказал Страйк, повышая голос, — и любой, кто говорит ложь о теле Эди или о своих отношениях с ней, когда она была жива…

— Корморан! — сказала Робин. — Ты говоришь так, как будто… извините, — снова обратилась она к Гранту. — Это было ужасное дело. Я знаю, что вам тоже было очень тяжело.

— Да, это было чертовски тяжело, — решительно сказал Грант.

Он выпил еще вина, а когда отставил бокал, посмотрел на Страйка и сказал,

— Я не вижу разницы, сколько писем легло в гроб.

— Значит, вы признаете, что туда легло только одно?

— Нет, — сказал Грант, — я спрашиваю, какое это имеет значение.

— Давайте вернемся к тому телефонному звонку, о котором вы мне говорили. Тот, когда у Эди волшебным образом оказался номер вашего мобильного и ей нужен был ваш совет, хотя вы не видели ее с тех пор, как дали ей несколько сотен фунтов и вышвырнули на улицу.

— Подождите, черт возьми…

— Корморан, это несправедливо, — горячо возразила Робин.

— Это точная…

— Ты не знаешь, и я тоже, что происходило в этой семье, — сказала Робин.

— Я знаю, что этого чертова телефонного звонка никогда не было. В любом случае, это можно проверить, теперь полиция нашла телефон Эди.

По застывшему выражению лица Гранта Страйк понял, что он не знал об этом.

— Это не преступление — чувствовать сожаление о том, что у тебя не было больше контактов с членом семьи, которого ты потерял, — сказала Робин. Я понимаю, почему кто-то мог сказать, что телефонный звонок был, а его не было. Мы все так делали. Такова человеческая природа.

— Похоже, ваш партнер разбирается в людях гораздо лучше, чем вы, — Грант бросил взгляд через стол на Страйка.

— Значит, телефонного звонка не было? — сказал Страйк. — Это то, что вы нам говорите?

Пуговицы белой рубашки Гранта напрягались на его животе, когда он вдыхал и выдыхал.

— Нет, — сказал он наконец, — не было. Все так, как сказал ваш партнер. Мне казалось… я не чувствовал себя хорошо из-за того, что не поддерживал с ней связь.

— Но тот несуществующий телефонный звонок был предположительно причиной, по которой вы думали, что Блэй хотел, чтобы Эди ушла из “Чернильно-черного сердца.

— Он действительно хотел, чтобы она ушла, — прорычал Ледвелл, а затем мгновенно стал выглядел так, словно пожалел об этом.

— Откуда вы знаете? — сказал Страйк. — Откуда вы это взяли?

Когда Ледвелл ничего не сказал, Страйк продолжил:

— Вы сказали мне в тот вечер в “Пистолете”, что и Блэй, и Катя Апкотт обладают “этикой уличных кошек”. Сильно сказано. Что заставило вас так сказать?

Ледвелл промолчал.

— Может, мне сказать вам, откуда, по-моему, вы взяли, что Блэй хочет полного контроля? — сказал Страйк.

Но прежде чем он успел это сделать, две маленькие девочки в пижамах появились снова, теперь в компании своей бабушки, которая приветливо смотрела на группу, сидящую за столом, очевидно, не замечая напряженности.

— Девочки хотят пожелать папе спокойной ночи.

Грант попросил каждую из своих дочерей поцеловать его в щеку. Вместо того чтобы сразу уйти, мать Хизер повернулась к Страйку и сказала,

— Мия хочет задать вам вопрос. Я сказал ей, что вы не будете возражать.

— Точно, — сказал Страйк, внутренне проклиная ее и детей.

— Тебе было больно, когда твою ногу разбомбили? — спросила старшая из двух девочек.

— Да, было больно, — ответил Страйк.

— Вот и все, Миа, — сказала их бабушка, сияя. Робин не удивилась бы, если бы она спросила, будет ли Страйк счастлив принять участие в следующем “Шоу-рассказе” Мии. — Ладно, девочки, пожелайте нашим гостям спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — в унисон сказали две