не луна, а Ритка. И луна тоже красивая, серебряная и блестит, я такой не видела ещё… – зачастила Танька, утвердившись в принятом ею решении ничего не говорить матери. Не рассказывать же о том, как у неё ломались спички, как блеяла по-овечьи «Отче наш», перескакивая с пятого на десятое и от страха забывая слова, которые знала наизусть. Как светила в окно полная луна, и Танька знала, что ни за что не подойдёт к окну и не задёрнет занавески (вдруг они тоже «не послушаются»?) И как вздыхала подружка, когда Танька читала над ней молитву…

Танька пристроила на комоде икону, поставила перед ней лампадку. В глазах святого ей вдруг почудилась тревога: глаза тщетно пытались что-то сказать, предупредить, предостеречь… «Мерещится всякая чушь, на луну насмотрелась, – хмыкнула Танька и юркнула под одеяло. Никто мне узнает о её страхах. Даже Ритка!

Земляника

Утром Танька забыла о своих ночных страхах. Матери дома не было. Они с Ритой позавтракали вчерашними пирогами и отправились на деревенское кладбище. За разговором не заметили, как дошли до кладбищенских ворот. Рита толкнула калитку со смутным предчувствием встречи. С бабушкой Тоней? Но её больше нет. А тогда – с кем? К радости примешивалось тяжелое, томительно-гнетущее ожидание чего-то недоброго. Рита отогнала от себя неприятное предчувствие и огляделась.

За оградой белела часовня, утопающая в густых зарослях малины. От ворот уходила вглубь дорога, по её обочинам ярко краснела земляника.

– Ой, сколько ягод! – ахнула Рита. Ей вдруг до дрожи захотелось земляники. – Сколько же здесь земляники! А крупная какая! – Рита нагнулась сорвать, но в её руку жёстко вцепились Танькины пальцы:

– С ума сошла?! Она же могильная, на покойниках выросла, – ужаснулась Танька.

– Да ладно тебе, – беспечно отозвалась Рита. – Обыкновенная земляника, очень даже вкусная. Я же не на могиле рву. – Рита отправила в рот спелую земляничину и зажмурилась от удовольствия. – Ешь! Вон, смотри, собирают.

Впереди на обочине дороги паслась на ягоднике детвора. Завидев Риту с Танькой, дети стреканули в заросли шиповника и затаились там, пережидая, когда они уйдут. Поравнявшись с кустами шиповника, Танька громко сказала: «Кто ягоды на кладбище ел, долго не проживёт. Ягоды в могилу утянут, это уж непременно».

В кустах испуганно ойкнули и по-детски завсхлипывали – тоненько, жалобно.

– Всё ты врёшь! – громко сказала Рита, разозлившись на подругу. – Ты зачем их пугаешь? Это с могилы нельзя есть, а вдоль дороги если собирать, то ничего не будет. Я каждое лето ем, и ничего, не умираю! – вдохновенно врала Рита. Плач прекратился, за кустами шмыгнули носом, хрустнула ветка. Мелькнуло голубое платье…

– Вот и всё! Не будут больше бояться, – засмеялась Рита. Присела на корточки, набрала полную горсть ягод и отправила в рот.

– А ты вправду… каждое лето ешь? – прерывающимся голосом спросила Танька.

– Да я здесь вообще первый раз, ты же сама меня сюда привела, – рассмеялась Рита. – Вру, конечно! Надо же было их успокоить, они же маленькие, им ночью сниться будут эти ягоды… А ты тоже хороша, напридумывала про покойников! Ты посмотри, как здесь хорошо! Спокойно, солнечно… И от берёз светло!

– Это тебе хорошо, а мне здесь не по себе, – призналась Танька. – Может, я пойду? Воды надо натаскать, а то мать придёт, ругаться будет.

– Подожди, – остановила её Рита. – Я не поняла. Почему тётя Надя вчера про бабу Тоню… про Антониду говорила, что она никому ничего не передала? Она дом детям завещала, поровну всем троим, а я ей не родная внучка, то есть вообще никто…

– Она не о том говорила. Не о доме.

– А у неё только дом и был, больше ничего. Огород поделили тоже…

Чепуха

Танька вдруг решилась:

– Ну, ладно. Я тебе как подруге скажу, только чтобы без обид… Сама просила. Про Антониду–то говорят, что колдует она, умеет всякое… Вот! – выдохнула Танька, вытаращив на Риту серые честные глаза. – А теперь ты расскажи, как у вас… Как у тебя с мужем-то? Он тебя не бьёт? А молиться не заставляет по-ихнему?

Теперь глаза вытаращила Рита.

– Не городи чепухи! Почему это он меня бить должен, он меня любит, и я его тоже. А веры чужой не касайся. Никто меня не заставляет молиться, мы нормально живём. Муж тяжёлый рок любит и спидвэй, мы зимой ходили. Его из зала тренажёрного не выгонишь, какие там молитвы… А если хочешь знать, в коране то же самое написано, что в библии – всем помогать, богатством не гордиться и сердце доброе иметь. А ещё мы на роликах катаемся и в нарды играем, Майрбек меня научил, – выложила Рита остолбеневшей Таньке. – Ты никогда не любила, что ли? Дурочка… А про Антониду я слышала, чепуха это всё, бредни.

– Не чепуха! – с жаром возразила Танька. – Слушай и не перебивай. Колдунья когда умирает, силу свою передать должна – тому кто с ней рядом сидит. Ну, вроде, по наследству… – Что ты на меня уставилась? Я знаю, что говорю.

Рита в упор смотрела на неё своими странными глазами – правым карим, а левым серым. Танька не выдержала и отвела взгляд: ей трудно было говорить такое Рите, которой Антонида приходилась двоюродной бабушкой, а значит, всё-таки не чужая, всё-таки родня…

Но Рита нетерпеливо дёрнула её за рукав: «Ну? И что?»

Глядя куда-то мимо Риты, Танька скороговоркой сыпала острые как гравий слова, торопясь закончить рассказ.

– Ну, значит, вот. Померла она ночью, одна, никого с ней не было. Днём соседка заглянула, корова-то не доенная осталась, ревела корова-то! Ну, и пошла посмотреть, в чём там дело. Заходит в избу, а Антонида уж холодная. Зинка выскочила сама не своя, на всю деревню заголосила: «Ведьма умерла!»… Ой, прости, – спохватилась Танька.

И встретила окаменелый Ритин взгляд. Таньке вдруг показалось, что это Антонида смотрит на неё – разными глазами. Мурашки пробежали по коже…

– Прости, – покаянно зачастила Танька. – Это не я, это Зинка говорила. Ну и… все говорят.

– Знаю, что не ты, – чужим голосом сказала Рита и стерла со щеки слезу. – Ты иди. Иди, Тань. Я дальше сама…

– Вон видишь, три берёзы стоят? – тараторила Танька. – От берёз налево свернёшь, и через три могилки Антонидина оградка, чёрная с жёлтыми солнышками, там увидишь. Я с тобой не пойду, мне домой надо, – отводя глаза, бормотала Танька, а ноги уже несли её прочь – от трёх сросшихся вместе берёз, за которыми – Танька знала точно! – на двухметровой глубине лежала в гробу ведьма, не успевшая никому передать