выберет самый красивый, раскладной, с высокой спинкой. Найдёт машину и привезёт бабушке Тоне новый диван. Если уж её дети ей до сих пор не купили. Вот она обрадуется! Всех соседей позовёт посидеть – на новом диване…

– И не думай даже! Диван хороший, крепкий, на мой век хватит, – сказала Антонида и улыбнулась. – Чего глаза таращишь? Я все твои думки наперёд знаю, всю тебя вижу… Вот ты села на диван-то – и хорошо тебе стало, и думается о хорошем. Хорошо ведь? Скажи, хорошо тебе со мной? – заглядывая Рите в глаза, спросила Антонида.

– Хорошо, – призналась Рита. Ей и вправду было уютно и тепло сидеть бок о бок с бабушкой Тоней, и удивительно легко на душе..

– То-то, что хорошо! А ты его выкинуть хочешь! Да не смотри, не смотри, сказано тебе – наскрозь вижу, что в твоей голове деется. Ты эти думки брось. К вещам как к людям привыкаешь, и расставаться с ними жалко. Других таких уж не будет. Диван этот тебя ещё махонькой помнит, как же можно его выбросить? Вот умру, тады хоть всё выносите, всю избу! – Антонида смахнула со щеки слезу.

– Ну что ты, ба, не надо! Ты лучше живи, – всхлипнула Рита, и почувствовав на плечах тёплую бабушкину руку, приникла к ней, повторяя сквозь хлынувшие слёзы: «Ты живи, ба! Ты одна у меня осталась, бабушка Полина умерла, а если и ты умрёшь, как я без тебя буду? Не умирай! Поживи ещё, ладно? – вцепившись в бабушкин фартук, повторяла Рита.

– Поживу ишшо, не реви – вздохнула Антонида. – До зимы доживу, а там видно будет.

Панский сад

– А зимой я тебя в Москву заберу. У нас поживёшь, а летом опять сюда приедешь, хочешь? – предложила Рита. Затаив дыхание, ждала, что ответит Антонида. Вот будет здорово, если согласится! Они с мамой давно хотели взять её к себе. Раз детям родным не нужна…

Всю долгую зиму они жили бы втроём, и баба Тоня рассказывала бы Рите о своём детстве и о своей сестре Поле – родной Ритиной бабушке, которой давно нет в живых. О том, как они жили в деревне до революции 1917 года, как ходили собирать яблоки в панский сад… Большой был сад, богатый. За работу пан платил щедро, и весь день можно было есть яблоки, да за пазуху набрать. Пан не неволил детей работой. Если уставали – отпускал домой, щедро наделив яблоками. А тех, кто оставался, кормил сытным обедом. В сад приезжала подвода, и дети, похватав ложки и миски, с аппетитом хлебали наваристые щи с мясом, а после пили молоко от панских коров – пенистое, жирное, свежего удоя. Молоко заедали ржаным душистым хлебом…

Рита слышала о панском саду от своей родной бабушки, но Полина была тогда совсем маленькой и мало что помнила. Сада давно нет, вырубили, на месте сада теперь совхозный выгон. Там до сих пор растут старые, с узловатыми ветвями, яблоньки-дички, потомки панских роскошных, раскидистых красавиц-яблонь, кормивших детвору сладкими сочными яблоками.

– Ишь, замерла! Ждёшь, что соглашуся? – перебила её мысли Антонида. – И не ждите, не поеду! Скотину как бросить? Корову, кур, овец тож… Пропадут одне-то, их кормить-поить надыть – вздохнула Антонида. – У Женьки можно было бы, и ездить близко. Соседка Милку доила бы, а я через день ездила… Ездила бы черед день, а Милку Валюха доила бы, – мечтательно повторила Антонида. И тут же сжала губы в ниточку и сразу стала чужой.

– Да как с ней жить, с Женькой-то? – расходясь, повысила голос Антонида. – Она свою Ольку поедом ест – не так живёшь, не то делаешь, не то купила, не так сварила. И меня бы всю зиму грызла! Злая она, Женька–то. Всё Гальку с Колькой ругает. Колька пьяница у ей выходит, а Галька белоручка да лентяйка. Все у неё плохие, она одна хорошая… Тьфу! – в сердцах плюнула Тоня. – Не поеду ни к кому. Николай приедет, дров наколет, перезимую как-нибудь.

Бабушкины страхи

– Знаешь, чего боюся? – Антонида придвинулась к Рите, и Рита увидела её глаза – совсем близко: правый карий, левый серый. Рита обняла бабушку за плечи, прижала к себе.

– Умереть боюсь одна, – выдохнула Антонида в Ритино ухо. И зашептала жарким шёпотом. – Крыша плохая стала совсем, Колька подпорки поставил… А зимой снегу навалит, не выдержит крыша-то, придавит меня тута. Так и помру одна, света не увижу. – Антонида вздохнула длинно, по–деревенски: «О-хо-хонюшки! Вспоминать меня будешь ли? Олька-то, внучка родная, баушку забыла, а ить я её в коляске катала, творожком кормила, молочком парным поила. Вот как бывает. Выросла – не нужна бабушка стала.

А с Полькой мы девчонками ой как дружили, водой не разольёшь. Жизнь развела-разделила… А ты на Польку-то похожа, и лицом, и характером. И улыбка Полькина у тебя. В нашу, значица, родню пошла, не то что моя Женька.

Подарок

Рита зарделась от бабы Тониных слов, от того, что похожа на свою бабушку, от того, что Тоня её любит. Ей стало необыкновенно хорошо. Сидеть бы так долго–долго – в обнимку с бабушкой Тоней на старом диване! Что там сочиняла глупая Женька про то, как мать забирала у неё силы. У Риты всё наоборот, посидела с бабушкой – и будто бы силы прибавилось! Рита радостно ощущала в себе эту молодую, упругую, звенящую как тугой мяч, переполняющую её – силу. Могучую и обманчиво спокойную. Сила была послушна, подчинялась своей хозяйке, окрыляла неведомым, не испытанным ещё восторгом и радостью обладания. Рита засмеялась – так ей стало хорошо, так сладко было чувствовать в себе это – новое, неведомое, принадлежащее ей одной, подвластное ей одной.

– Ба, а Женька говорила, что ты колдунья – брякнула Рита и испугалась: вот сейчас Антонида на неё обидится, и ощущение неведомой силы исчезнет, как не было. Но сила не исчезла. А бабушка Тоня не обиделась.

– Како тако колдовство? Болтают люди. Языки у их без костей, вот и мелют…

– Так ведь вся деревня «мелет» – осмелев, сказала Рита.

– А ты не верь. Знаешь ведь, сказки это. А людям рты не заткнешь. Пусть себе говорят, глядишь, и договорятся до чего… Доболтаются оне, помяни моё слово.

– А меня научишь? Научи, ба! – с замирающим сердцем попросила Рита, и Антонида рассмеялась.

– Дак чему ж тебя учить-то? Захоти – оно и будет. Вот и всё учение.

Рита вдруг вспомнила, как в детстве мечтала о велосипеде –