хлопком закрылись, отделяя и словно бы ограждая Риту от всего, случившегося с ней за этот бесконечный день: от бетонного больничного забора, от Женькиного чужого лица, от равнодушия Николая и Гали, которые не захотели увидеться с Ритой. От Олькиного безразличия к судьбе матери. От страшной беды, от которой Женьку, похоже, никто не собирался спасать: ни дочь, ни родня, ни врачи… Никто. И она, Рита, тоже. Чему быть, того не миновать.

Между тем электричка набрала скорость и ходко шла без остановок, со свистом проносясь мимо полустанков и платформ. В открытые окна вагона врывался воздух, пахнущий луговыми цветами и травами. И яблоневым цветом. Рита улыбнулась – цветам, траве и яблоням. Всё позади. Кошмар наконец кончился. То есть кончился для Риты, а для Женьки – продолжался, и кто знает, что её ждёт…

А ведь она, Рита, хотела, чтобы так случилось! В последний Женькин приезд, когда она так сильно и незаслуженно обидела Риту, она страстно желала своей двоюродной тётке… нет, не смерти, это было бы слишком легко, а Женька даже не узнала бы, что умерла. Рита пожелала, чтобы с Женькой случилось то, что хуже смерти (она не представляла, что именно), и после тёткиного отъезда старалась о ней не думать.

Не думать – не получалось. Брошенные ей в лицо жестокие слова не забывались, и Ритины мысли о тётке были такими же жестокими. Это было словно наваждение. Рита заставила себя всё забыть, и у неё получилось. Но когда ей позвонила жена Майрбека и со слезами кричала в трубку, называя бесчестной женщиной и позором своей семьи (как выяснилось, Майрбек от неё ушел, сказал, что она виновата сама – воспользовалась, так сказать, моментом и женила его на себе, зная, что он любит Риту) – Рита вспомнила выражение тёткиного лица и её слова, которые били как камни.

И рассмеялась: «Тамаш яа! (ингушск.: «Ну и чудеса!») Что ты говоришь, девочка? А ты, когда за моего жениха замуж выходила, кем ты была? О чём думала? Это и весь твой ум?»

На том конце провода молчали, и Рита добила «противника» горской поговоркой, испытав при этом горькое удовлетворение. – Знаешь поговорку твоих предков? Дэт тэхха дэ дэз, делаемое делай сразу! – и первой повесила трубку. Телефон больше не звонил.

Рита старалась забыть, но ничего не выходило – словно кто-то внутри неё заставлял её помнить, всё время помнить причинённое ей зло. Это было тяжело. Очень тяжело. А потом она привыкла и забыла – об этой тяжести (о словах – не забывала, о тётке вспоминала с ненавистью, которая – вот чудеса-то! – доставляла ей радость).

Её пожелание сбылось. То, что стряслось с Женькой, страшнее смерти. А Рита не при чём, она и не знала… Рита улыбнулась своим мыслям – всё, что случилось, уже случилось, через три часа она будет в Москве – и сидела улыбаясь и бездумно глядя в окно, за которым в золотом сиянии уходящего дня бежали поля, перелески, овраги… Мелькали станционные домики с нарядными палисадниками и огородами, проносились утопающие в садах деревеньки…

Сколько яблок вырастет в этих садах! Рита словно наяву ощутила кисло-сладкий упоительный вкус снятого с ветки яблока. Такие яблоки – мелкие, но на диво ароматные и вкусные – росли в бабушки Тонином саду. Рита лакомилась ими прошлым летом, когда гостила у Антониды, как выяснилось, в последний раз: в апреле бабушки Тони не стало.

Тревожное письмо

Тем летом из Деулина пришло письмо, прочитав которое, Рита с мамой не на шутку встревожились. Письмо было странным, словно в нём недоговаривалось о чём–то главном, о чём хотела и не могла сказать Антонида. Так и не сказала, о чём…

«Здравствуйте, племяшка Верочка и внучка Рита. Как вы живёте, Верочка здорова ли, у Риточки как дела? У меня всё как всегда, ни хорошо ни плохо, живу как все живут. Скотина присмотрена, куры несутся, огород кормит, вроде и хорошо всё, а места себе не нахожу.

Со здоровьем тож беда, с самой весны неможется. Спина ломит, ровно зуб больной, и не выдернешь. Тяжело мне стало воду с колодца таскать, навоз убирать… Сил совсем не стало, помирать пора. Ране-то я с хозяйством шутя управлялась, ворочала как мужик и ничего мне не делалось, а таперича невмоготу. Одна-то не справляюсь, а помощников не допросишься. Женюрка не ездит почти, редко кады заглянет. А и приедет – за работу ухватится, с матерью не посидит, не поговорит. И не спрашивает, как я одна-то здеся… Олька ейная и вовсе баушку не вспоминает. Вырастила я её, теперь – зачем ей нужна? Считай два года у меня не была, всё собирается, да всё ей нековды.

Галя девочку родила весной, Леночкой назвали, как маму мою. В память, значица. Через год, говорит, привезёт, а я боюся – не доживу, не увижу внученьку мою.

Колька весной цельных две недели жил. Сарайку новую поставил, крыльцо поправил, забор починил. Свалился у меня забор-то. Дак он его поднял, стоит забор-от. И с огородом мне помог, лошадь совхозную привёл, лошадью вспахали да с назьмом (прим.: с перемешанным с соломой навозом) перепахали. Земелька будто пуховая стала! Чай, богато картоха уродится, едоков-то многонько.

А как уехал Колька-то, я одна осталася, и вроде ладно всё, а сердце давит. Камень будто на ём лежит. Давит и давит, не отпущает. И боязно чегой-то, а чего боюсь – сама не знаю.

Вы бы приехали, меня попроведали, тошно одной-то. Можить, я обидела вас чем, дак простите, не держите зла. Оно тяжёлое, зло-то. Коли его долго держишь, оно в тебя войдёт. Тяжело с им жить-то.

Остаюсь – баушка Тоня. Целую крепко. Жду в гости».

– Надо ехать, – сказала матери Рита. – Я заявление напишу на работе. За свой счет.

И оформив три недели отпуска, поехала в Антониде в Деулино.

Посиделки

– Посиди со мной, внученька, – попросила Антонида Риту после жарких объятий, поцелуев и слёз, хлынувших от радости у обеих. – Сядем рядком да поговорим ладком…

Рита вспомнила Женькины «страшилки» про то, как мать садилась с ней рядом и пила из неё жизнь – и прыснула. Вот же дурная Женька! Такого напридумывала – Лавкрафт отдыхает, куда ему до Женьки! Вот это сюжет…

Рита уселась рядом с бабушкой на старом диване с истёртыми матерчатыми валиками и с наслаждением вытянула уставшие за день ноги. Диван жалобно скрипнул. Давно надо новый купить. В Рязани, в мебельном, есть, наверное. Рита