Рисунок Ребекки: выброшенное на берег моря пианино. 6 лет.

Мужчина с голой грудью провел руками по воображаемым клавишам, достал сигарету. Потом предложил пачку Ребекке – и они закурили на пару.

Когда Ребекка устанавливала мольберт и доставала карандаши, она заметила, что у нее дрожат пальцы.

Он так и остался обнаженным от пояса и выше, и вялая плоть свисала с его мышц, сохранивших, впрочем, округлость, которая была свойственна его мускулатуре в молодости, – это напоминало красоту, тронутую первыми признаками увядания. Лицо у него было плохо выбрито. Скулы высокие, не сказать высокомерно вздернутые.

Просидев молча битый час, он спросил, можно ли ему еще покурить. Ребекка отложила карандаш, и они закурили вдвоем.

– Несчастный я человек, – бросил он.

– Вы это о чем?

– Беда идет за бедой.

– Понимаю, – сказала она. Ее беда была вялотекущей, а его стремительной.

– Такова моя судьба, – продолжал он.

– Сочувствую, – откликнулась Ребекка.

– Ну да, – сказал он. – Как у Эдипа: такова моя судьба.

Он прикурил новую сигарету.

– А судьбу не изменишь, – прибавил он.

Ребекка кивнула.

– Печально это, понимаете? Как погода.

Ребекка опять кивнула и подняла брови – в знак того, что действительно понимает. Ему это как будто понравилось, он ушел на кухню и принялся скармливать полотенца прожорливо бурлящим кастрюлям с водой. Через несколько минут он вернулся и сел на место.

– Я готов, – сказал он.

Ребекка подумала, что не верит в судьбу. Потому как верила, что она одна ответственна за все, что с нею случилось. Будь это судьба, ее мать была бы безупречной. Тогда это была бы просто ее судьба – бросить своих дочерей.

Но это была не ее судьба.

То было ее решение.

А судьба – это для надломленных эгоистов, простаков и вечно неприкаянных одиночек. Она сродни далекому свету, который не становится ближе, но и никогда не гаснет совсем.

Мужчина с голой грудью оказался хорошим натурщиком, за исключением того, что он нет-нет да подергивался, когда клевал носом. Прошла еще пара часов – и он поднес невидимую сигарету к губам.

– Могу покурить?

– Валяйте, – согласилась она, – курите, я уже закругляюсь.

Ребекка промокнула льняным платком выступившую на лице испарину и подивилась, что кожа у мужчины сохраняла неизменный уровень влажности, что никак не вязалось с его густыми черными волосами.

Он взял сигарету за кончик, словно пойманную за лапку букашку. А когда бумага и табак почти выгорели, он не стал тушить окурок, а просто положил его на блюдце, служившее пепельницей.

Сделав последние штрихи, Ребекка пригласила его жестом подойти и взглянуть на рисунок.

– Нет, – сказал он, покачав пальцем.

– Разве вам не хочется посмотреть, как я вас изобразила?

– Нет, – ответил он. – Видите здесь хоть одно зеркало?

Ребекка огляделась, смутившись. Зеркал не было.

Она сняла рисунок с планшета и опрыскала его специальным спреем – для верности, чтобы он не стерся. Затем сложила мольберт. Натурщик принес ей еще один стакан воды.

– Приходите, если вдруг снова захотите меня нарисовать.

– Непременно, – сказала она.

– Договорились, – сказал он.

И взял с нее твердое обещание, что она обязательно придет как-нибудь еще.

Когда она собралась уходить, он положил руку ей на плечо. И тут же отдернул.

– Подождите, – произнес он. И тотчас скрылся в глубине своей квартиры.

Ребекка придерживала входную дверь. Она услышала, как хлопнули дверцы буфета – и вскоре он так же внезапно вернулся.

– Возьмите. – Он протянул ей какие-то листочки бумаги.

Ребекка посмотрела: это были три детских рисунка. На каждом – солнце во все небо. На земле – люди, похожие на палочки с корявыми черточками вместо рук и ног. Цветы, ростом с людей, – поникшие. На заднем фоне – машины с водителями-палочками.

– Я тоже люблю рисовать.

Ребекка разглядывала рисунки, не зная, что сказать.

Он истолковал ее молчание как трепет.

– Вы хорошая, – сказал он. – Когда придете снова, я покажу вам еще кое-что.

Было уже поздно, и к тому же похолодало, когда Ребекка вышла на улицу. Под мышкой она держала рисунок. Свою первую серьезную работу.

Она еще немного постояла под балконом Генри в надежде, что, быть может, он ее заметит. Но было прохладно – стоило немного прогуляться, чтобы почувствовать себя уютно после долгого пребывания в тепле.

Тут ее окликнули:

– Ребекка!

– Привет! – отозвалась она, взглянув вверх.

– Что ты там делаешь?

– А почему бы тебе не спуститься ко мне? – предложила она.

– Ладно, только наброшу что-нибудь.

– Впрочем, не надо, Генри, не спускайся, я сама поднимусь к тебе.

Тут же послышался еще чей-то голос – с другого балкона.

– Да решайте уже! У меня дети все никак не заснут. Пусть сам спускается к тебе, – скомандовал тот же голос. – Не пристало бегать за мужиками в твоем возрасте.

Хлопнули ставни.

Она вошла в дом и стала ждать лифт. Когда он приехал, там стоял Генри – в пижаме.

– Я же сказала, сама поднимусь, – бросила она.

– А крики?..

Они поднялись на его этаж – дверь в квартиру была открыта. В ванной, послышалось Ребекке, шумела вода. Она положила мольберт и рисунок на диван. Генри объяснил, что как раз отмывал пятна крови с одежды.

– Неужели ожил кто-то из твоих подопечных?

Генри рассмеялся, и она последовала за ним в ванную комнату – там на краю ванной висела рубашка. Он опустился на колени и снова взялся за чистку. Ребекка смотрела.

Генри выключил кран – и рассказал, что произошло.

Ребекка все выслушала – и сходила за солью и лимонами.

И провела рукой по затылку Генри. Волосы у него были мягкие. Ее пальцы нащупали мышечный бугорок между шеей и плечом. Она подумала – удастся ли ей когда-нибудь узнать его по-настоящему, если их близость изменит ее жизнь или если он, подобно уходящему лету, растворится в своей увядающей красоте, как всякое лето на исходе.