Елену Гордиевскую было трудно обмануть. Она, конечно же, заметила, что с мужем «происходит что-то неладное». Он все чаще где-то пропадал по ночам и в выходные, а свои отлучки объяснял как-то односложно и невразумительно. Елена без чужих подсказок поняла, что муж ей изменяет. Она гневно бросила обвинение ему в лицо — он все отрицал, но неубедительно. Потом она закатила ему «пару безобразных сцен», и громкие крики наверняка были слышны соседям по дому, тоже кагэбэшникам. Затем воцарилась ядовитая тишина: супруги перестали разговаривать друг с другом. Их отношения практически выдохлись, но оба оставались в одной ловушке. Как и Олег, Елена не хотела, чтобы семейные дрязги навредили ее карьере в КГБ, а еще ей не хотелось уезжать из Дании. В случае немедленного развода они ближайшим самолетом отправились бы в Москву. Гордиевские поженились потому, что в КГБ брали семейных людей, и ровно по этой же причине должны были сохранять брак — пускай для видимости. Однако их брак уже трещал по швам.

Однажды Гаскотт спросил Гордиевского, не испытывает ли тот крайнее «нервное напряжение». Значит, это датчане подслушали, что у них дома раздаются крики и разлетается вдребезги посуда, и доложили в МИ-6. Олег заверил своего куратора, что, хоть брак и шатается, его нервная система отнюдь не расшатана. Однако вопрос англичанина послужил для Гордиевского очередным напоминанием о том, что слежка за ним не прекращается — пускай даже со стороны тех, кто был теперь на одной с ним стороне.

Его утешением и прибежищем была Лейла. В сравнении с унылым компромиссом, к какому свелась теперь вся его рассыпавшаяся в прах супружеская жизнь, моменты счастья с Лейлой были тем сладостней, что их приходилось урывать тайком и в спешке, то в одном гостиничном номере, то в другом. «Мы решили сразу же пожениться, как только я оформлю развод», — писал он потом. Угловатая Елена постоянно сердито огрызалась, а гибкая темноволосая Лейла была мягкой, доброй, забавной. Она родилась и выросла в кагэбэшном мире. Ее отца, Али, завербовали в начале 1920-х годов в его родном городе Шеки на северо-западе Азербайджана. Мать, родившаяся в бедной московской семье с семью детьми, тоже работала в КГБ и познакомилась с будущим мужем на подготовительных курсах в Москве, вскоре после окончания войны. Однако Гордиевский не чувствовал, что Лейла наблюдает за ним, оценивает его, — не то что жена. Наивность этой девушки служила противоядием от всех накопившихся сложностей его жизни. Он полюбил ее так, как не любил еще никогда и никого. Но параллельно он впутался в бурный тайный «роман» с МИ-6. Его эмоциональные потребности входили в прямой конфликт с его шпионской деятельностью. Развод и повторный брак грозили погубить не только его карьеру в КГБ, но и перспективу раздобывать новые ценные данные для МИ-6. Любовь часто начинается с излияний неприкрытой правды, со страстного обнажения души. Лейла была молода и бесхитростна и безоговорочно доверилась своему красивому и такому умному любовнику. «Мне никогда не казалось, что я краду его у Елены. Их брак уже был мертв. А я его обожала. Для меня он был кумир. Само совершенство!» Лейла не знала, что он никогда полностью не раскрывается перед ней. «Половина моей жизни и моих мыслей должна быть сокрыта от окружающих плотной завесой». Гордиевский опасался, не помешает ли ему эта двойная жизнь стать полностью счастливым в новом браке: «Удастся ли мне установить с ней близкие, теплые отношения, к которым я так стремился?»

Наконец, он откровенно рассказал Михаилу Любимову о том, что у него роман с молодой секретаршей из Всемирной организации здравоохранения и что он собирается на ней жениться. Его друг и начальник выразил ему сочувствие, однако не стал понапрасну обнадеживать. Любимов по личному опыту знал, какие беды обрушатся на его протеже, как только пуритане из КГБ узнают о перипетиях его личной жизни. Самого Любимова после развода с первой женой понизили в должности и несколько лет не принимали в расчет. «Разведенный Гордиевский был обречен на длительное прозябание в самом затхлом углу просторного ПГУ», — напишет он позднее. Однако резидент обещал замолвить за Олега слово перед начальством.

Гордиевский и Любимов сблизились еще больше. Летом 1977 года они провели выходные вместе на морском побережье Дании. И однажды на пляже Любимов рассказал, как еще в 1960-е годы он, совсем молодой кагэбэшник, обрабатывал в Лондоне разных деятелей левого толка, в том числе члена парламента от партии лейбористов Майкла Фута, в котором Москва видела потенциального агента влияния — человека, восприимчивого к просоветским идеям и способного воспроизводить их в своих статьях и выступлениях. Это имя было незнакомо Гордиевскому.

Любимов, конечно, мог быть «другом на всю жизнь», но это не мешало ему выступать и первосортным источником информации. Все, что Гордиевскому удавалось узнать от него, передавалось в МИ-6, включая документы, адресованные персонально резиденту под кодовым именем Корин. Так что изнанкой этой дружбы тоже было предательство. Позднее Любимов, вспоминая слова Гамлета, обращенные к Розенкранцу и Гильденстерну, замечал, что Гордиевский играл на нем, «как на дудке».

После каждой встречи Гаскотт отчитывался непосредственно перед Олдфилдом. Во время одного из таких докладов куратор рассказал о том, что новый глава британской миссии в Копенгагене «убалтывал» Любимова, а тот реагировал вполне дружелюбно. «Санбим рано или поздно покинет Данию, и нам нужно бы присмотреть ему замену. А кто еще годится на эту роль, как не Любимов? Он ярый англофил, и однажды к нему уже подкатывали. Он вам понравится. К тому же он страшный сноб, и если его попытается обольстить некто высокопоставленный, он наверняка клюнет». Так родилась эта радикальная идея. Морис Олдфилд, глава МИ-6, сам полетит в Копенгаген и попытается лично завербовать резидента КГБ. Директор контрразведки не желал даже слышать об этом: нельзя подвергать «К» такому риску, вовлекая его в активные операции, и к тому же, если что-то пойдет не так, ненужное внимание окажется привлечено к Гордиевскому. «Слава богу, этот план зарезали, — говорил один сотрудник разведки. — Это было чистое безумие».

Гордиевский писал: «Я пребывал в эйфорическом состоянии от сознания того, что более не являюсь человеком нечестным, работающим на тоталитарный режим». Однако новая честность требовала от него эмоционального обмана, неправды в праведном деле, святой лжи. Он выдавал МИ-6 все секретные истины, какие мог обнаружить сам, и попутно лгал коллегам и начальникам, лгал лучшему другу, лгал разлюбленной жене и лгал новой возлюбленной.

На Вестминстер-Бридж-роуд в Ламбете, неподалеку от вокзала Ватерлоо, стояло большое и уродливое двадцатидвухэтажное деловое здание из стекла и бетона — Сенчури-хаус. Само здание было абсолютно непримечательное. Мужчины и женщины, входившие туда и выходившие оттуда, внешне ничем не отличались от других служащих, работавших в этом районе. Но любознательный прохожий мог бы заметить, что здесь охранник в вестибюле несколько более мускулист и гораздо более бдителен, чем бывает обычно. Возможно, любознательный прохожий также задался бы вопросом, почему в разное время суток рядом со зданием припарковано так много фургонов с телефонным оборудованием. Еще он мог бы заметить, что у здешних сотрудников явно ненормированный рабочий день, а въезд на подземную парковку ограждают особенно мощные электрифицированные тумбы. Впрочем, чтобы заметить все эти детали, такому любознательному прохожему пришлось бы замешкаться рядом с неприметным зданием, а если бы он там замешкался, его бы задержали.