«Поначалу он казался мне таким серым, — вспоминала Лейла. — Повстречав его на улице, вы бы его просто не заметили. Но когда мы начали разговаривать, я была поражена. Он столько всего знал! Он оказался таким интересным человеком, с прекрасным чувством юмора. Потихоньку я в него влюбилась».

Природная незлобивость и мягкая простота Лейлы — после спесивой склочности Елены — стали для Гордиевского настоящим бальзамом на душу. Сам он привык все просчитывать в человеческих отношениях, постоянно оценивал и собственные, и чужие поступки и слова. Лейла же была простодушна, отзывчива и раскованна: Олег впервые в жизни почувствовал, что его обожают. Гордиевский принялся знакомить свою молодую возлюбленную с новыми для нее произведениями литературы, раскрывавшими мир идей и вещей, запрещенных в СССР. По его настоянию она прочла «Архипелаг ГУЛАГ» и «В круге первом» Александра Солженицына, где описывались мрачные зверства сталинизма. «Он давал мне книги из своей библиотеки. Я приняла его близко к сердцу, этот водопад правды. Он просветил меня». Лейла с самого начала поняла — без чьих-либо подсказок, — что Гордиевский служит в КГБ. Однако мысль о том, что интерес к подобным книгам может указывать на скрытое диссидентство, никогда не приходила ей в голову. На тайных свиданиях они строили грандиозные планы. Они решили, что обязательно заведут детей. В КГБ с неодобрением относились к супружеским изменам сотрудников, а к разводам и того хуже. «Мы встречались в глубочайшей тайне. Любое фото, которое свидетельствовало бы о связи на стороне, могли использовать против него, и тогда последовало бы очень серьезное наказание. Его могли выслать из страны в 24 часа». Им нужно было набраться терпения. Впрочем, Олегу было не привыкать к медленным и тайным ухаживаниям.

Гордиевский не покладая рук трудился на обеих своих работах. Еще он много играл в бадминтон. Лейла снимала квартиру вместе с другими двумя девушками, а Елена часто бывала дома, так что уединяться им с Лейлой приходилось крайне редко и с соблюдением множества секретных предосторожностей. Но здесь обман (с сопутствующей ему тревогой) возводился уже на новую ступень: Гордиевский изменял Елене вдвойне — на профессиональном и на личном уровнях. Разоблачение на любом из них грозило катастрофой. Маскировать следы двойной измены приходилось тщательно и осторожно. Раз в несколько дней он посылал Лейле шифрованное сообщение — и (каждый раз в разных копенгагенских гостиницах) изменял жене. Раз в месяц он отправлялся в ничем не примечательную квартиру в скучном датском пригороде — и там изменял родине. За год он выработал систему уверток, усыплявших бдительность советской разведки и подозрительность жены. Его тайные связи — и с Лейлой, и с МИ-6 — становились все глубже. Олег чувствовал себя в безопасности. Только здесь он ошибался.

Однажды зимним утром молодой сотрудник датской разведки спешил домой, к себе в Баллеруп, как вдруг он заметил припаркованную машину с дипломатическими номерами. Этот тихий переулок находился очень далеко от любых дипломатических анклавов, и молодого человека — хорошо подготовленного, востроглазого и чрезвычайно бдительного, — разобрало любопытство. Он подошел поближе, пригляделся и понял, что этот автомобиль принадлежит советскому посольству. Интересно, что понадобилось советскому дипломату в этом сонном пригороде в выходной день, в семь вечера?

Недавно выпал снег, и от машины в сторону вели свежие отпечатки ног. Сотрудник ПЕТ прошел по следам неизвестного около 2оо метров и подошел к подъезду многоэтажного жилого дома. Оттуда как раз выходила датская супружеская пара — и они любезно придержали за собой входную дверь. Мокрые следы вели по мраморному полу к лестнице. Они привели любопытного молодого человека к двери квартиры на втором этаже. Изнутри доносились негромкие звуки беседы. Разговор велся на каком-то иностранном языке. Следопыт записал адрес и номер машины.

На следующее утро на стол Йорна Бруна, главы датской разведслужбы, легло донесение: советский дипломат, подозреваемый в принадлежности к КГБ, посещал квартиру в Баллерупе, где удалось подслушать, что он разговаривал на неопознанном языке, возможно немецком, с неизвестным лицом (или лицами). «Это дает повод для подозрений, — заключал автор донесения. — Мы должны что-то предпринять».

Но прежде чем механизм датской слежки оказался бы приведен в действие, Йорн Брун вырубил мотор. Неуместный рапорт был изъят из дела. Излишне рьяного молодого сотрудника похвалили за проницательность, а затем «отфутболили», отделавшись невнятным объяснением, почему брать обнаруженный след не имеет смысла. Не в первый раз случалось, что служба безопасности своим чрезмерным усердием едва не загубила секретную операцию, о которой ей знать не полагалось.

Гордиевский был потрясен, когда узнал о том, как близок он был к провалу. «Эта промашка стала для нас сильным ударом, и ее последствия ощущались еще долго». с тех пор он ездил в Баллеруп только на подземке.

Его отказ называть чьи-либо имена через несколько месяцев ослаб и утратил силу. Нельзя сказать, что этих имен было так уж много. Сеть советских агентов и осведомителей в Дании была, как он и сообщил, до жалости мала. Был Герт Петерсен, охочий до выпивки политик, был тучный полицейский в датском департаменте иммиграции, изредка поставлявший кое-какие сведения, и было несколько нелегалов, внедренных в разных уголках страны, — те просто ждали начала Третьей мировой войны. По словам Олега, сотрудники КГБ в Дании гораздо чаще сочиняли что-то про свои контакты, чтобы оправдать регулярное расходование выдаваемых им денег, чем действительно с кем-то встречались. Эта обнадеживающая информация была передана ПЕТ. Датчане проявляли осмотрительность, не трогая тех немногочисленных шпионов, на которых указал Гордиевский, поскольку их арест сразу же дал бы понять, что внутри КГБ окопался осведомитель. В ПЕТ избрали другую тактику: пристально наблюдать за горсткой датских агентов КГБ и выжидать.

Если в Дании у КГБ практически не было шпионов, достойных этого звания, то этого никак нельзя было сказать о соседних скандинавских странах.

Гунвор Галтунг Хаавик[13] была неприметной сотрудницей Министерства иностранных дел Норвегии. Бывшая медсестра, она работала теперь секретарем и переводчиком и уже готовилась выходить на пенсию. Это была миниатюрная, довольно застенчивая женщина с мягким характером. Кроме того, она была ветераном разведки — шпионкой с почти тридцатилетним стажем, тайно получившей советский орден Дружбы за «особые заслуги в укреплении взаимопонимания между народами». В каком-то смысле она действительно поспособствовала укреплению взаимопонимания, передав в распоряжение КГБ несколько тысяч секретных документов.

Случай Хаавик — классическая история манипуляций, к каким обычно прибегал КГБ. В самом конце войны, когда Норвегия все еще находилась под немецкой оккупацией, Гунвор работала в военном госпитале в Будё. Там она влюбилась в русского военнопленного Владимира Козлова. Тот «позабыл» сказать ей, что уже женат и в Москве у него есть семья. Она помогла ему бежать в Швецию. После войны, поскольку Гунвор свободно говорила по-русски, ее взяли в Министерство иностранных дел Норвегии и послали в Москву секретарем посла. Там ее роман с Козловым возобновился. Об этой любовной связи прознал КГБ — и предоставил любовникам квартиру для свиданий. Затем кагэбэшники принялись угрожать Гунвор, что если она не пойдет на сотрудничество, о ее шашнях доложат норвежцам, а Козлова сошлют в Сибирь. В течение восьми лет Хаавик передала КГБ множество совершенно секретных материалов и продолжила делать это уже после того, как ее перевели в Осло, снова в министерство. Норвегия, северный фланг НАТО, имела с СССР сухопутную границу длиной около 200 километров и считалась в КГБ «ключом к северу». Здесь холодная война велась с арктической лютостью. Хаавик, получившая кодовое имя Грета, встречалась с восемью разными кураторами из КГБ не менее двухсот семидесяти раз. Она продолжала получать деньги от Москвы и письма от Козлова (или, вполне возможно, от какого-то кагэбэшника, писавшего от имени ее русского любовника). Излишне доверчивая одинокая женщина с поломанной судьбой, согласившаяся сотрудничать с КГБ под давлением и из страха, Хаавик даже не была коммунисткой.