«Филип знал все досконально про КГБ, — говорил про него один коллега. — Ему и платили за скепсис. Курировать Гордиевского поручили ему, потому что выбор был очевиден: Филип говорил по-немецки и в тот момент не был занят». А еще он нервничал — и маскировал свое волнение проявлением агрессии. Свою задачу он понимал так: выяснить, не лжет ли Олег, и если нет, то какое количество информации он готов раскрывать и чего хочет взамен.

Хокинс предложил Гордиевскому сесть и приступил к допросу так напористо, словно дело происходило в зале суда.

«Кто ваш резидент? Сколько в вашем посольстве сотрудников КГБ?»

Гордиевский ждал более ласкового приема, ждал услышать похвалу и поздравление с принятым судьбоносным решением. А тут его бесцеремонно и жестко допрашивали, будто захваченного в плен врага, а не свежеиспеченного агента, настроенного на сотрудничество.

Позднее Гордиевский описывал свои ощущения: неприятный разговор «продолжался, как мне показалось, бесконечно долго, и я не был в восторге от этого».

В голове у Гордиевского промелькнула мысль: «Он не может олицетворять истинный дух английской разведывательной службы».

Потом допрос с пристрастием ненадолго прекратился. Тогда Гордиевский поднял руку и сделал заявление: он согласен работать на британскую разведку, но только при выполнении трех условий.

«Во-первых, — сказал он, — мой поступок не должен подставить под удар никого из моих коллег в КГБ. Во-вторых, я не желаю, чтобы без моего согласия меня фотографировали или записывали на пленку то, что я говорю. И в-третьих, вы не будете мне ничего платить. Я намерен работать на Запад исключительно из идейных соображений, а не из корысти».

Теперь настал черед Хокинса чувствовать себя оскорбленным. В его воображаемом зале суда свидетели, подвергавшиеся допросу, не устанавливали правила. Второе выдвинутое условие было невыполнимым. Если бы в МИ-6 решили вести записи бесед с Гордиевским, он бы никогда этого не узнал, поскольку такие записи по определению являлись бы секретными. Еще больше беспокойства внушал его превентивный отказ от финансового вознаграждения. В шпионской деятельности всем осведомителям предлагают подарки или деньги, это аксиома. Хотя, конечно, не следует давать им слишком много, чтобы они не захотели получать еще больше и не пустились в чрезмерные траты и тем самым не навлекли бы на себя подозрения. Деньги позволяют шпиону почувствовать себя ценным, являются зримой платой за оказанные услуги и, в случае необходимости, могут быть использованы как рычаг воздействия. И почему это он намерен выгораживать своих коллег-кагэбэшников? Значит, он по-прежнему собирается хранить верность КГБ? На самом деле Гордиевский отчасти хотел защитить самого себя: ведь если Дания вдруг начнет вышвыривать сотрудников КГБ, Центр сразу же примется за поиски предателя в своих рядах и рано или поздно вычислит его.

Хокинс начал было увещевать собеседника: «Сейчас, когда нам стало известно, какое положение занимаете вы в здешнем аппарате КГБ, мы не дважды, а трижды подумаем, прежде чем принять решение о высылке кого-либо из страны». Но Гордиевский железно стоял на своем: он не собирался сдавать своих коллег по КГБ, их агентов и нелегалов, так что придется оставить их всех в покое. «Эти люди не имеют никакой важности. Формально они агенты, но они не делают ничего плохого. И я не хочу, чтобы они попали в беду».

Хокинс нехотя согласился передать озвученные Гордиевским условия руководству МИ-6 и изложил дальнейший порядок действий. Хокинс будет прилетать в Копенгаген раз в месяц и оставаться здесь на длинные выходные. В течение этих дней они с Гордиевским смогут встретиться дважды и поговорить как минимум по два часа. Встречи будут проходить на другой явочной квартире (предоставленной датчанами — хотя эту подробность Гордиевскому не сообщили) в Баллерупе, северном пригороде столицы, в тихом районе возле конечной станции метро, на противоположном от советского посольства конце города. Гордиевский будет приезжать туда или на поезде, или на автомобиле — в последнем случае парковаться нужно на некотором расстоянии. Вероятность, что его заметит там кто-либо из коллег по посольству, была невысока, а если советские спецслужбы выставят где-нибудь поблизости соглядатаев, он наверняка об этом узнает. Больше приходилось опасаться слежки со стороны датчан. Ведь в прошлом ПЕТ заподозрила в Гордиевском тайного кагэбэшника и вела за ним наблюдение. Если теперь там прознают, что он ездит на тайные свидания в пригороде, то могут забить тревогу. О том, что МИ-6 взяла под свое крыло советского агента, в ПЕТ знало не больше полудюжины сотрудников, а имя этого агента было известно лишь двум-трем. Одним из введенных в курс дела был Йорн Брун, глава отдела контрразведки в ПЕТ и давний союзник Бромхеда. Бруну и предстояло следить за тем, чтобы его люди не ходили хвостом за Гордиевским в те дни, когда тот должен был встречаться с британским куратором. Наконец, Хокинс сообщил Гордиевскому номер телефона для экстренных случаев и передал ему чернила для тайнописи и лондонский адрес, на который можно отправлять любые срочные сообщения в промежутках между личными встречами.

Оба покинули явочную квартиру в дурном расположении духа. Первый контакт между шпионом и куратором никак нельзя было назвать удачным.

Однако в чем-то назначение на эту роль бесцеремонного и неулыбчивого Хокинса принесло в итоге неплохие плоды. Он был профессионалом в своем деле, как и Гордиевский — в своем. Русский оказался вверен человеку, который относился к своей работе — и к безопасности Гордиевского — с чрезвычайной серьезностью. К «шатанию без дела» (если вспомнить любимую фразу Бромхеда) Хокинс склонен не был.

Так начался ряд ежемесячных встреч, которые происходили в однокомнатной квартире на третьем этаже невзрачной многоэтажки в Баллерупе. Квартира была скромно обставлена датской мебелью, кухня оснащена всем необходимым. Аренду оплачивали в складчину разведслужбы Британии и Дании. За несколько дней до первой встречи в ОПП двое техников из ПЕТ, переодетые сотрудниками электрической компании, вмонтировали микрофоны в потолочные светильники и электрические розетки, а за плинтусами протянули соединительные провода к спальне, где — за панелью стены над кроватью — установили магнитофон. Так было нарушено второе из выдвинутых Гордиевским условий.

Сперва встречи проходили напряженно, но потом, когда постепенно напряжение ослабло, сделались исключительно плодотворными. Взаимодействие, начавшееся в атмосфере колючей подозрительности, мало-помалу переросло в чрезвычайно прочную связь, которая была основана не на приязни, а на ворчливом взаимном уважении. Пусть не любовь, но профессиональное одобрение Хокинса Гордиевский заслужил.

Лучший способ проверить, не лжет ли собеседник, — задать ему вопрос, ответ на который тебе уже известен. Хокинс прекрасно знал, как устроен КГБ. Гордиевский с максимальной дотошностью описал ему все управления, отделы и подотделы обширного, сложного бюрократического аппарата внутри московского Центра. Кое-что из этого Хокинс и так уже знал; очень многое оказалось ему неизвестно — имена, круг обязанностей, технические приемы, методы обучения, даже внутренние споры и конкуренция, порядок повышений и понижений в должности. Обилие подробностей, сообщенных Гордиевским, доказывало искренность его намерений: будь это подстава, он бы просто не посмел рассказать столько. При этом он не просил у Хокинса какой-либо информации о МИ-6 и не предпринимал никаких шагов, каких можно было бы ожидать от двойного агента, пытающегося просочиться во вражескую спецслужбу.