* * *

После обеда они вернулись в отель, чтобы найти Фредди, но он, как оказалось, исчез. Когда церковные часы пробили два часа, Элис притворно зевнула.

– Я иду наверх, распакую вещи и отдохну. Встретимся позже, за чаем. А после можем прогуляться и осмотреть город, – предложила она. – Когда солнце не будет так печь.

Она решила пока не посвящать Руби в личные планы. Та в любом случае их не одобрит, а если первое свидание окажется полной катастрофой, то знать ей об этом и вовсе не следует. В своей комнате девушка поспешно переоделась, сняла свой красный дорожный жакет: было слишком жарко, да и цвет, который она выбрала, чтобы подбодрить себя, теперь казался чересчур ярким и неуместным. Ее самый легкий наряд – зеленая юбка-карандаш и легкая белая хлопчатобумажная блуза с зеленой вышивкой по манжетам и воротнику. Скромно, элегантно и не излишне официально, одобрительно подумала она.

Она потратила несколько минут, укладывая свою стрижку боб, потом нанесла немного румян на щеки, чуть тронула лицо пудрой и освежила свою фирменную алую помаду на губах. Потом прорепетировала перед зеркалом свою очаровательную улыбку, осмотрела себя со всех сторон, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону.

«Это или лучшая в мире идея, или самая худшая, – сказала она себе. – Но есть только один способ узнать это».

Она тихо выскользнула из комнаты и на цыпочках спустилась вниз по лестнице.

Руби с благодарностью воспользовалась возможностью пару часов отдохнуть. Элис была утомительной компаньонкой, все время болтала, без конца деловито планировала каждое последующее действие. Руби привыкла к более медленному темпу, ей нужно было какое-то время побыть одной, чтобы собраться с мыслями.

Она попыталась заснуть, но впечатления нескольких прошедших дней проносились в голове, как настойчивые картинки калейдоскопа. Она смирилась со своей тихой, скучной жизнью, не задавала вопросов, пытаясь похоронить прошлое и жить, скрываясь под маской адекватности. И все же, вопреки всем своим благим намерениям и инстинктам, согласилась пересечь Ла-Манш и отправиться на экскурсию по полям сражений. Это был довольно безрассудный поступок.

А теперь, так или иначе, она позволила убедить себя сопровождать дерзкую, властную американку в этот охваченный войной маленький городок в слабой, туманной надежде найти одну-единственную могилу. Истории, рассказанные Джинджер, придавали всему этому реальности. Берти мог бывать здесь – и, вероятнее всего, бывал – одним из тех истосковавшихся по хорошей еде, теплой ванне и ласковому слову парней, с которыми беседовала официантка. Ему наверняка должно было понравиться крепкое бельгийское пиво, он вообще любил пиво. Искал ли он десятиминутных утех с теми женщинами, которые отчаянно старались прокормить своих детей? Она поморщилась и быстро прогнала эту мысль.

Он никогда не был религиозным, и она сомневалась, что он стал бы посещать ту странную часовню под крышей. Но он мог приходить в библиотеку «Тэлбот-хаус», чтобы почитать, и, конечно же, он с удовольствием посещал бы музыкальные вечера, о которых говорила Джинджер.

Руби подошла к окну, выходившему на пустынную в этот час площадь, и попыталась представить, как тут все выглядело во время войны. Прибывают и уходят войсковые части, в кафе и барах полно солдат, по площади снуют грузовики, нарядные офицеры, полные сознания собственной значимости, шагают по своим важным делам туда-сюда у штаба союзных войск, разместившегося в муниципалитете, башня которого все еще высится над площадью. Несмотря на палящие лучи солнца, Руби содрогнулась при мысли о том, как через каменные ворота ратуши тяжелой поступью проходили дезертиры в ожидании наказания или даже смерти за свои проступки.

«Это все проклятые правила, Руби, – писал Берти в одном из писем. – Никто их не знает, пока тебя не уличают в их нарушении. Вот тогда тебе о них расскажут, это уж точно».

Вспомнив его слова, она улыбнулась. А потом, с замиранием сердца, услышала, как в голове раздался его голос, его настоящий голос – голос, который она в своем исступленном горе никак не могла вспомнить, голос, по которому она так долго тосковала.

– Ты был здесь, Берти, верно? Я слышу тебя, мой любимый, – прошептала она.

Теперь она ясно представила его сидящим с друзьями за столиком в кафе. Он заказал бы себе большую кружку пива, скручивая сигарету. Потом рассказал бы какую-то шутку, кто-то следом рассказал бы другую, и, засмеявшись, Берти откинулся бы назад, так что стул стал бы на задние ножки. Она почти слышала, как мать выговаривала Берти: «Не делай так, Альберт, ты сломаешь стул». Он пробежался бы рукой по непослушным вихрам, которые быстро отрастали после каждой стрижки и никак не желали слушаться.

С того дня, как стало известно, что Берти пропал без вести, Руби поняла, что не может больше вести дневник. Никакими словами невозможно было ни высказать, ни описать ее боль. Но его письма, его драгоценные письма хранились в задней части блокнота вместе с теми ужасными уведомлениями, которые они получили от армии. Руби повсюду брала их с собой.

Она подошла к чемодану, который все еще стоял на полу рядом с кроватью, и нашла блокнот. Усевшись за маленький столик рядом с окном, она пролистала его, открыла чистую страницу, взяла карандаш, лизнула грифель и дрожащей рукой поднесла его к листу. А потом начала писать.

Тяжесть, навалившаяся на плечи, постепенно отпускала ее, как слабела и ее печаль. Словно написанные слова успокаивали боль, как листок щавеля унимает покалывание от ожога крапивой, как освежает в жаркий день купание в прохладной речке.

Она вздохнула и снова принялась писать, медленно, обдуманно.

Карандаш застыл в ее руке. Как она могла предать своего возлюбленного с тем лощеным сладкоречивым франтом?

Когда Берти был на войне, она чувствовала себя такой одинокой и потерянной без него. Как-то вечером, спустя несколько месяцев после его отъезда, она встретилась с друзьями, слишком много выпила и стала флиртовать с высоким, элегантно одетым мужчиной, которого едва знала. Уже по тому, как он заказал всем выпивку и угощал всю компанию за столиком своими модными сигаретами, было ясно, что у него много денег, и она обнаружила, что ее восхищает его щедрость.