В этой, без единого окна, лаборатории Виктор, если бы он убрал часы в ящик стола, мог работать без перерыва сутки напролет. Улучшив физиологию тела и отрегулировав механизм обмена веществ до такой степени, что потребность во сне практически отпала, Виктор мог все время посвящать делу своей жизни.

В этот вечер, едва он сел за письменный стол, зазвонил телефон. По пятой линии. Из восьми линий, номера последних четырех знали только созданные им существа, которых он направил в город.

Виктор снял трубку.

— Да?

Звонил мужчина, который изо всех сил старался изгнать из голоса эмоции, а эмоций этих было слишком уж много для представителя Новой расы.

— Что-то со мной происходит, Отец. Что-то странное. Может, что-то чудесное.

Создания Виктора понимали, что могут связываться с ним только в критический момент.

— Кто ты?

— Помоги мне, Отец.

Слово «отец» Виктор воспринимал как унижение.

— Я — не твой отец. Назови мне свое имя.

— Я в смятении… и иногда боюсь.

— Я спросил, как тебя зовут.

Свои создания он конструировал так, чтобы они не имели возможности уйти от ответа на его вопросы, но это отказывалось назвать свое имя.

— Я начал изменяться.

— Ты должен назвать мне свое имя.

— Убийство, — гнул свое мужчина на другом конце провода. — Убийство… возбуждает меня.

Виктор не допустил в голос нарастающую тревогу:

— Нет, с рассудком у тебя все в порядке. У меня не бывает ошибок.

— Я изменяюсь. Убийство позволяет узнать так много нового.

— Приходи ко мне в «Руки милосердия».

— Пожалуй, не приду. Я убил трех мужчин… и не испытываю ни малейших угрызений совести.

— Приходи ко мне, — настаивал Виктор.

— Твое милосердие не может распространиться на одного из нас, который… зашел слишком далеко.

Тревога все сильнее охватывала Виктора. Он задался вопросом, а вдруг это тот самый серийный убийца, о котором трубит пресса. Его создание, нарушившее одно из основных положений заложенной в него программы, запрещающее убивать без веской причины.

— Приходи ко мне, и я разрешу все твои сомнения. Здесь тебя будет ждать только сочувствие.

Мужчина на другом конце провода словно и не слышал:

— Последний из тех, кого я убил… одно из твоих созданий.

Вот тут Виктор по-настоящему испугался. Одно из его созданий убивает другое по собственному решению. Такого никогда не случалось раньше. Программа включала абсолютный запрет на самоубийство и разрешала убийство только в двух случаях: при самообороне и по приказу создателя.

— Жертва. Как его зовут? — спросил Виктор.

— Оллвайн. Этим утром его труп нашли в библиотеке.

У Виктора перехватило дыхание, когда он подумал о последствиях.

— В Оллвайне я найти ничего не мог. Внутри он не отличается от меня. Я должен найти это у других.

— Найти что?

— То, что мне нужно, — ответил мужчина и оборвал связь.

Виктор набрал *69, режим, при котором автоматически высвечивался номер звонившего, и обнаружил, что мужчина блокировал свой номер.

В ярости Виктор швырнул трубку на рычаг.

Он уже понимал, что неприятности грозят серьезные.

После того как Виктор отбыл в «Руки милосердия», Эрика еще какое-то время полежала в постели, свернувшись в позе зародыша, каким никогда не была, поскольку появилась на свет из резервуара сотворения. Она ждала, чтобы понять, исчезнет ли депрессия или накроет черной волной разочарования.

Перемена ее эмоционального состояния иногда не имела отношения к предшествующему событию. Но вот после секса с Виктором депрессия приходила всегда, и понятно почему. Потом она иногда усиливалась, но случалось, что и нет. И хотя будущее казалось таким безнадежным, что отчаяние должно было накрыть Эрику с головой, ей зачастую удавалось держаться на поверхности.

В этом Эрике помогали и стихи Эмили Дикинсон, которая убеждала своих читателей никогда не терять надежду.

В живописи Виктор отдавал предпочтение абстракционизму. Цветные квадраты и прямоугольники, которые со стен смотрели на Эрику, давили на глаза, а кляксы, что цветные, что черные или серые, напоминали хаос. В его библиотеке, однако, стояли большие книги по искусству, и иногда настроение у нее поднималось только потому, что она всматривалась в картину Альберта Бирштадта[21]или Чайлда Хассама.[22]

Ее учили, что она — представитель Новой расы, более совершенной, призванной прийти на смену человечеству. И действительно, болезни ее не берут. А все травмы быстро залечиваются, можно сказать, чудесным образом.

И однако, если она ищет успокоения, то находит его в живописи, музыке и поэзии того самого человечества, которое она и ей подобные собираются заменить.

Когда она пребывает в замешательстве, ощущает себя потерянной, то находит выход из тупика в созданном несовершенным человечеством. В произведениях тех писателей, которых Виктор особенно презирает.

Эрику это изумляет: примитивный, обреченный на вымирание вид создает нечто такое, отчего ее жизнь становится светлее, что не под силу ни одному из тех, кто пришел людям на смену.

Ей хочется обсудить эту проблему с другими представителями Новой расы, но она опасается, что кто-нибудь из них воспримет терзающие ее вопросы как ересь. Все они повинуются Виктору, повиновение заложено в программу, но некоторые смотрят на него с таким благоговейным трепетом, что истолкуют ее вопросы как сомнение, сомнения как предательство и выдадут Эрику ее создателю.

Вот она и держит свои вопросы при себе, поскольку знает, что в одном из резервуаров сотворения дожидается своей очереди Эрика Пятая.

Лежа в постели, ощущая на простынях запах Виктора, Эрика вспомнила еще одно из стихотворений Эмили Дикинсон и обнаружила, что ее мягкий юмор способен остановить депрессию, не позволить нахлынуть отчаянию. Эрика улыбнулась, и первая улыбка не стала бы последней, если бы не шорохи, которые вдруг донеслись из-под кровати.

Отбросив простыню, Эрика села, ее дыхание участилось, она вся обратилась в слух.

Словно почувствовав ее реакцию, существо под кроватью затихло, то ли застыло на месте, то ли продолжило движение, но уже бесшумно.