Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сандер утром уходил на работу, возвращался поздно вечером. Мы почти не разговаривали. Завтракали и ужинали каждый по-своему. Во всяком случае, о Марине с того дня больше ни слова не прозвучало.
Я старался ни о чем не думать. Точнее, старался только первое время – потом уже просто не думалось само по себе. Мысли улетели куда-то в другую страну, где им были рады. Мою душу заполняла серая пустота бескрайнего одиночества. Не знаю, почему я тогда продолжал жить у Сандера – да и вообще что держало меня в Москве. Просто я об этом не задумывался.
Однажды дождь прекратился. Просто перестал, и все. Небо оставалось серым, машины все так же поднимали с асфальта облака грязных брызг, но дождя больше не было. Как будто он выдохся. Истратил все свои силы и вынужден был отступить.
Это произошло, видимо, еще ночью, потому что я заметил отсутствие дождя, как только поднялся. Цвет мира за окном неуловимо изменился. Это был все тот же оттенок серого, но уже какой-то… другой. Как будто после сумерек сразу наступил рассвет. Такое было ощущение.
В этот день я решил нарушить молчание.
– Сандер, – сказал я за завтраком, – слушай, у меня есть предложение.
Он молча посмотрел на меня.
– Я в путешествии познакомился с одной хорошей девушкой. Почему бы нам сегодня не сходить вместе куда-нибудь? В смысле, я с ней и ты с Мариной?
– Да, почему бы… – сказал он после небольшой паузы. – А ты сам не знаешь, почему?
– Сандер, давай попробуем жить дальше. Хотя бы сделай вид. Подумай о ней, в конце концов. Я думаю, ей сейчас как никогда нужна твоя поддержка. Ведь это же она… – я осекся.
Сандер помолчал.
– Она сейчас в больнице. Я навещаю ее каждый день.
Вот я дурак. Решил, что он перестал с ней встречаться. Блин, ну и дурак.
– Ее выписывают завтра. Просто еще одно обследование.
– А-а-а. Ну, тогда, может… завтра? Нет-нет, послезавтра. А?
– Может быть. Посмотрим.
* * *
Послезавтра была суббота, и я все-таки позвонил Насте. Она была рада меня слышать; по крайней мере, так она сказала. Я спросил ее, осталось ли в Москве хоть одно тихое уединенное место, где можно спокойно поговорить. Мне хотелось воскресить ту волшебную атмосферу, что окружала нас в парке провинциального китайского городка. Я чувствовал, что мне снова нужно с ней поговорить. Снова, как тогда. Только она – плюс такое особое место – способна помочь мне разобраться в том клубке переживаний, в который превратился мой ум. Так мне тогда казалось.
Мы встретились после обеда в парке Коломенское. Московское лето коротко, и, несмотря на то, что еще не закончился август, лучи выглянувшего наконец солнца падали под осенним углом. На зеленых лужайках парка тут и там сидели молодые парочки, наслаждаясь последними моментами уходящего лета; в спокойном воздухе разносился аромат шашлыка и эхо колокольного звона.
– А я думала, ты решил насовсем там остаться, – сказала Настя, улыбнувшись и чуть прищурив глаза.
– Да я хотел, но меня выгнали за плохое поведение. Я решил прогуляться по отелю в чем мать родила.
– И конечно, все китаянки влюбились в твое могучее тело, а их мужья приревновали и выдворили тебя из страны.
– Да, что-то в этом роде. Потом хотел повторить такой трюк в самолете – все равно терять нечего, только начал раздеваться, как симпатичная стюардесса с ногами от ушей хватает меня за грудки, заталкивает в туалет и так трахает, что весь «боинг» качался. Пассажиры подумали, что мы попали в зону турбулентности, побросали свои «джим бимы»5 и давай молиться…
– Ладно, хватит! – смеясь, прервала она мою разыгравшуюся фантазию. – Ты давно вернулся?
– В прошлую среду, кажется.
– Решил в Москве задержаться?
– Да вот, решил. А что? Все приезжают покорять Москву, чем я хуже? Тоже покорю ее как-нибудь… ну, не знаю, как. Покорю и уеду, а она останется, вся в растрепанных чувствах и с расколотым сердцем…
Меня понесло. Настроение непонятным образом взлетело до заоблачных высот, и я плел такое, что у самого флегматичного африканского ленивца случился бы приступ параноидальной истерии. Язык, казалось, работал сам по себе, привлекая мозг только по случаю крайней необходимости. Исступленное безмолвие последних дней выплескивалась из меня водопадом слов. Я говорил, говорил и говорил, а она все смеялась и смеялась, пока я вдруг не упал на колени и не зарыдал прямо посреди парка. Мое тело согнулось пополам, из легких вместе с рыданиями толчками выходила какая-то слизь. Слезы текли рекой по лицу, и я ничего не мог с этим поделать – самообладание покинуло меня, и тело, почувствовав долгожданное отсутствие контроля, выметало из себя тот мрак, что так долго держал меня в своем плену. «Ну что ты, все будет хорошо, успокойся, все хорошо», – шептала Настя, склонившись надо мной, а люди вокруг тыкали в нас тупыми палками своих бесчувственных взглядов.
И правда, что это со мной? – думал я, и рыдания понемногу слабели. Что я тут развалился, как пьяная истеричка? Откуда это все взялось? Я не понимал. Сначала приступ ужаса в квартире Сандера, теперь этот припадок…
Потом мы долго сидели на скамейке, стоящей на берегу Москвы-реки. Я молчал, она ни о чем не спрашивала. Говорить вдруг резко стало не о чем. Как будто все уже сказано, и добавить к этому нечего. На раскинувшихся над нами ветвях вяза щебетали птицы, на колокольне снова звонили, по реке медленно плыл сахарно-белый прогулочный теплоход. Где-то вдалеке – может, на теплоходе – Бон Джови пел “Bed of roses”6, а я скучал по всем тем местам, где меня ждут – или ждали когда-то – близкие мне люди, и чуть теплые лучи заходящего осеннего солнца придавали моей тихой грусти оттенок желтеющих листьев. Последние следы недавнего эмоционального взрыва, будто исполнив свою миссию, растворились в прозрачном голубоватом воздухе.
Я устал и хочу домой, вдруг понял я. Эта мысль было такой же чистой, как воздух вокруг.
* * *
Вскоре позвонил Сандер.
– Мы с Мариной сегодня свободны, – прозвенел его голос в мобильнике. Мое сердце вдруг бешено заколотилось. «Мы с Мариной сегодня свободны» – эхом повторил мой внутренний голос. «Свободны, свободны, с Мариной свободны», казалось, каркали вороны на ветвях вяза. Я
