Николь стремился не столько к тому, чтобы дать своим ученикам широкое образование, сколько к тому, чтобы привить им определенные культурные навыки. «Главной задачей, – вспоминал А. В. Кочубей, – было образовать из воспитанников, так сказать, светских людей, hommes du monde»[258]. He следует забывать, что преподаватели пансиона были католиками, а воспитанники – православными. Их разделяли не только религиозные, но и национально-культурные барьеры, поэтому объединяющим началом для них была наднациональная аристократическая культура. Далеко не случайно, что в пансионе предпочтение отдавалось общению преподавателей и учеников, а не обучению.

М. Ф. Орлов, как вспоминал С. Г. Волконский, в пансионе Николя «был первым учеником в отношении учебном и нравственном и уважаем и наставниками, и товарищами». Приобретенные им там навыки светского общения, а также дальнейшая служба в Кавалергардском полку открыли перед молодым офицером двери великосветских салонов, а личные качества, обнаруживавшие явного лидера, сделали его весьма заметной фигурой среди молодых офицеров предвоенных лет. По словам того же Волконского, Орлов «в кругу петербургского общества приобрел уважение, уже тогда стал во главе мыслящей и светской молодежи»[259].

Косвенным свидетельством того, что контакты Орлова с иезуитами в то время не прерывались, является его знакомство с Жозефом де Местром. Местр не просто поддерживал самые тесные отношения со столичными иезуитами и всячески пропагандировал их Орден, но и во многом направлял их деятельность. Благодаря Местру многие иезуиты были введены в аристократические дома Петербурга. Сам же сардинский посланник стал желанным гостем в домах петербургской элиты. Петербургские связи Местра (о них он подробно писал в своих письмах за границу) позволяют составить представление о той среде, в которой вращался молодой Орлов. «Не имея возможности бывать у всех», Местр, по его словам, «избрал лишь самых влиятельных особ, наиболее приближенных к солнцу»[260]. Среди этих особ выделялись адмирал П. В. Чичагов, братья Н. А. и П. А. Толстые, министр внутренних дел В. П. Кочубей, граф П. А. Строганов, кн. A. M. Белосельский-Белозерский, княгиня Е. Н. Вяземская. Список весьма красноречив: реформаторы из Негласного комитета Кочубей и Строганов соседствуют с ярыми противниками реформ – братьями Толстыми[261]. Не менее показательно и пояснение Местра, данное в том же письме: «Таким образом я разговариваю с высшей силой»[262]. «Высшая сила» – это Александр I. Характерно, что «разговаривает» с ней Местр не только через проводников правительственного курса, но и через оппозицию. Сардинский посланник верно уловил суть политики Александра I – лавирование между противоположными лагерями и стравливание сторонников и противников реформ.

Ситуация изменилась после заключения Тильзитского мира, когда оппозиция стала непримиримой и царю пришлось выбирать между ней и М. М. Сперанским. Местр, с одной стороны, понимал неизбежность и временный характер Тильзитского мира, но с другой – расценивал реформы Сперанского как несомненное зло[263]. Последнее обстоятельство и определило дальнейшее сближение Местра с аристократической оппозицией. Круг его знакомств в этой сфере расширяется, в нем появляются Орловы. Особенно теплые отношения у Местра складываются с Григорием Владимировичем Орловым – двоюродным братом Михаила. В письме Местра к кавалеру де Росси от 19 января 1809 г. Г. В. Орлов упоминается среди тех, у кого Местр «часто бывает»[264]. Это период наивысшего влияния Местра на умы русской знати.

Чем ничтожнее было действительное значение Сардинского королевства на политической карте Европы, тем большую значимость стремился придать Местр своей дипломатической миссии в Петербурге. Он демонстрировал завидную преданность властолюбивому королю Виктору-Эммануилу I. Как подлинный аристократ, Местр служил своему монарху из чести, а не ради денег. Получая из Сардинии весьма скудное жалованье, которого не могло хватить даже на покрытие необходимых расходов, Местр твердо отклонил предложение Александра I перейти на русскую службу с приличным жалованьем[265]. Кипучая энергия Местра не могла найти выхода на узкой стезе дипломатии. Поэтому всю силу своего недюжинного ума и обширных познаний он направил на проповедь католицизма. Хотя это в конечном счете повредило его дипломатической карьере, зато принесло известность и авторитет в высшем обществе.

Не только парадоксальностью своих идей, но и самой манерой вести беседу, ораторским мастерством Местр поражал аудиторию. С. П. Жихарев, относившийся к нему с некоторым внутренним неприятием, признавал, что «граф Местр точно должен быть великий мыслитель: о чем бы он ни говорил, все очень занимательно, и всякое замечание его так и врезывается в память, потому что заключает в себе идею и, сверх того, идею прекрасно выраженную». В то же время Жихарев «не хотел бы остаться с ним с глазу на глаз, потому что он точно сделал бы из меня прозелита. Ума палата, учености бездна, говорит, как Цицерон, так убедительно, что нельзя не увлекаться его доказательствами; а если поразмыслить, то, несмотря на всю христианскую оболочку (он иначе не говорит, как рассуждая), многое, многое кажется мне не согласным ни с тем учением, ни с теми правилами, которые поселили в нас с детства»[266]. В целом же серьезного сопротивления своим идеям Местр не встречал. В то время в России с ним вряд ли кто мог спорить по существу. По словам А. С. Стурдзы, этот «государственный, кабинетный и салонный муж не имел равного себе в аристократическом обществе, в котором он господствовал»[267].

Независимость и оригинальность суждений, подкрепленные личной бескомпромиссностью, делали Местра властителем дум в среде оппозиционной знати, и эти же качества очень скоро стали внушать опасения русскому правительству. Если в 1807 г. Александр I отмечал, что Местр «своей осмотрительностью и своим мудрым поведением сумел приобрести здесь всеобщее уважение и особое мое расположение»[268], то спустя несколько лет министр иностранных дел К. В. Нессельроде, подготавливая высылку Местра из Петербурга, писал русскому посланнику в Сардинском королевстве П. Б. Козловскому: «Легкость его успехов, прием, оказанный ему повсюду, наконец, его общение с иезуитами внушали ему надежду, что своими речами, своею настойчивостью и своей перепиской он может оказывать пользу католической вере, полномочным представителем которой он в конце концов возомнил себя. Соединяя французскую самоуверенность с самыми крайними ультрамонтанскими притязаниями, этот посланник не мог успокоиться до тех пор, пока ему не удалось утвердить культ своих принципов в домах, где в течение многих лет он был всегда желанным гостем. Красноречие, с которым он восхвалял в салонах иезуитов, открыло доступ во многие семейства их духовникам и книгам»[269].