Я сдалась. Я позволила ему мне помочь.

Каждый день мы приходим на городской пляж и каждый день садимся на грубую, неуютную гальку. Я не хочу брать напрокат ни складных тряпичных стульев, ни подушек — хочу, чтобы все было как в первый наш день, в день моей мечты о возможности романа, в день, когда я решила, что ни жестокость Жо, ни мое одиночество не могут служить оправданием. Я ни о чем не жалею. Я сама подарила себя Жо. Без всякого отпора, без единой задней мысли — я полюбила его и отдалась ему. И в конце концов научилась лелеять воспоминание о его потной ладони, накрывшей мою руку в день нашего первого свидания, и о забегаловке в торговых рядах, где состоялось наше первое свидание… Мне еще случалось заплакать от радости, если закрою глаза и вспомню… услышу как наяву его первые обращенные ко мне в галантерейной лавке слова: «Чудо — это вы». Я в конце концов привыкла к его острому звериному запаху. Я многое ему прощала, потому что любовь требует умения прощать. Я собиралась стареть рядом с ним, пусть даже он никогда не говорил мне красивых слов, цветистых фраз, ну, знаете, этих глупостей, от которых девушки млеют — и остаются верными навсегда.

Я старалась похудеть не для того, чтобы сделаться красивее в его глазах, а для того, чтобы он гордился мной.

Ты красивая, говорит мне теперь тот, кто мной любуется, хотя я старалась быть красивой ради другого, ты красивая, Жо, но мне бы хотелось, чтобы ты еще и улыбалась иногда. Но он, мой Витторио Гассман, — хороший, добрый человек, не знавший предательства, — меня не торопит. Его любовь терпелива.

И я улыбаюсь — иногда, вечером, когда мы возвращаемся домой, на нашу просторную восхитительную виллу в Вильфранш-сюр-Мер, которую я купила, небрежно подмахнув акт купли-продажи и с легкостью — чек.

Я улыбаюсь, когда вижу папу, сидящего в шезлонге на террасе рядом с сиделкой, папу, который смотрит на море и, переведя свой детский взгляд на облака, выискивает там очертания каких-то фантастических зверей… или, может, просто медведей… или карты обетованных земель… или мамины рисунки…

Я улыбаюсь, не переставая, в течение шести минут, за которые сочиняю ему в этой вечерней прохладе новую жизнь.

Ты — великий врач, папа, ты выдающийся исследователь, тебя по предложению министра Юбера Кюрьена[56]наградили орденом, ты теперь — кавалер ордена Почетного Легиона. Ты, папа, разработал лекарство от разрыва аневризмы на основе энзима 5-липоксигеназы, и тебя включили в список кандидатов на Нобелевскую премию… Ты даже успел подготовить речь на шведском языке и каждый вечер приходил в мою комнату ее репетировать, и я смеялась над твоим гортанным акцентом и торжественным тоном, но в том году премию получили Шарп и Робертс — за то, что открыли двойные гены…[57]

Это я рассказывала ему вчера вечером, и папе понравилась его жизнь.

А сегодня вечером… Ты, папа, прославленный контратенор. Ты красив так, что женщины визжат и заходятся от восторга. Ты учился в «Схола канторум»[58]в Базеле, а знаменитым стал после того, как спел партию Юлия Цезаря в опере Генделя.[59]Да, и с мамой ты тоже познакомился благодаря тому, что лучше тебя не было исполнителя. После твоего сольного концерта моя будущая мама пришла в гримерку поблагодарить тебя и поздравить с оглушительным успехом, и она плакала, и в руке у нее были розы без шипов, и ты, с первого взгляда влюбившись, пал в ее объятия, а она тебя подхватила…

Глаза у папы блестят от радостных слез, он счастлив.

А завтра я расскажу тебе, что ты был самым лучшим, самым замечательным папой на свете. Я расскажу, как мама загоняла тебя после работы под душ — прямо с порога, как только ты входил в дом, — потому что боялась, как бы дидецилдиметиламмония хлорид не превратил нас всех в монстров из «Супа с капустой».[60]Я расскажу тебе, как мы играли в «Монополию» и ты жульничал, чтобы я все время выигрывала, и как однажды ты сказал мне, что я красивая, я тебе поверила и разревелась.

Да, я улыбаюсь по вечерам — иногда.

В доме тихо.

Папа спит в своей уютной комнате на первом этаже. Сиделка ушла на свидание с женихом — здоровенным парнем с чудесной улыбкой. Он грезит Африкой, мечтает о школах и о колодцах (а я думаю: не отдать ли миллион ему?).

Совсем стемнело. Мы с моим Витторио Гассманом только что выпили на террасе по чашке травяного чая. Его рука в моей дрожит — потому дрожит, я знаю, что и сейчас у него нет во мне никакой уверенности: ненадежна, как ветер, хрупка, словно веточка… Я знаю, что теперь не могу дать мужчине спокойствия, но и поделать с этим тоже ничего не могу.

Он молча встает и целует меня в лоб: не засиживайся слишком долго, Жо, я без тебя не лягу, — а перед тем как подняться в нашу спальню, чтобы ждать там исцеления, которого сегодня не случится, включает в гостиной проигрыватель и ставит диск с той арией Моцарта, которую я особенно люблю, — достаточно громко для того, чтобы было слышно на террасе, но достаточно тихо, чтобы не разбудить легендарного контратенора, жульничавшего в «Монополию» и едва не ставшего нобелевским лауреатом.

И в этот вечер, как и каждый вечер, я, с безупречной точностью попадая в губы Кири Те Канава, повторяю трогательный речитатив графини Альмавива: Dove sono i bei momenti / Di dolcezza e di piacer? / Dove andaro i giuiramenti / Di quel labbro menzogner? / Perche mai se in pianti e in репе / Per me tutto si cangio / La memoraie di quel bene / Dal moi sen non trapasso?[61]