Я потащил пленного далее, а Штырь поневоле зашагал за мной. Ну, его, это начальство. Пусть само воюет, если сможет.

Когда мы сдали злобного, зыркающего яростного глазами пленного, в штаб полка и потопали назад, Штыря прорвало на откровенность:

— Командир, я вот что хочу сказать… ты, это, мужик по понятиям. Я думал, что никогда тебя не прощу за то, что ты мнеграблюсломал. А ты меня от простуды лечил… своё золото не пожалел и возврата не просил. Я вообще никогда не видел, чтобы кто-то своё золото отдавал ради других — наоборот, иные и за грошик убить готовы. Ты всегда старался, чтобы у нас всё было самое хорошее. И вот сегодня… если бы не твоя наука, то нас бы как котят порубали, ей-ей. У меня за всю жизнь очко только два раза дрогнуло: сегодня и… очень давно. Ты теперь всегда на меня можешь рассчитывать. Если ты по морде бьёшь — значит, так надо. Значит, я тоже по морде бить буду того, кого ты бьёшь. Меня бьёшь — молчать буду. Если нужно — костьми за тебя лягу.

У меня запершило в горле. В душе проснулось что-то щемяще-трогательное, но, с другой стороны, я почувствовал себя не в своей тарелке. Да, за двадцать лет никто из моих подчинённых не признавался, что выражает мне полнейшее доверие и готов за меня умереть. Но Штырь был уголовником, и его признание могло означать всё, что угодно. Вдруг его слова означают, что он признал меня своим паханом? Или он великодушно соизволил поставить мой авторитет вровень со своим? Или всё-таки согласился, что я — достойный боевой командир? Вариантов, как видите, минимум три, но главное не это, а то, что я должен ему ответить??? Что-то типа «не парься, всё пучком»? «Живы будем — сочтёмся»? «Благодарю за службу!»? А, если не угадаю с ответом, то не грозит ли мне это стать ему врагом?

— Я услышал тебя, солдат! — ответил я и легонько хлопнул его по плечу. — Как рука? Не болит?

— Заживает… слушается, правда, плоховато.

— Ты был сегодня молодцом.

И всё, хватит с него откровений на сегодня.

По традиции, после боя начался делёж трофеев и разбор полётов, награждение непричастных и наказание невиновных. Что касается трофеев, то меня несколько удивило, что попавшихся нам головорезов вооружили искривлёнными мечами: по моим понятиям, такое рубящее оружие подобает больше кавалеристам. Но, взяв в руки один из таких клинков, я только поцокал языком и признал, что «чёрные» имели на руках уникальное оружие: очень лёгкое, но при этом удивительно твёрдое и гибкое; ближе к острию лезвие утолщается и утяжеляется, как у метательного ножа. Балансировка навевает воспоминание о топоре-колуне: поневоле хочется что-то тяпнуть сверху вниз. Если рубануть им наперехлёст нашему мечу, то, скорее всего, наш просто переломится: не та закалка, хоть наш и толще. А острота такая, что бриться можно!

Я ради пробы крутанул трофейным мечом традиционную «восьмёрку»: лезвие слушалось удивительно легко и быстро. Теперь понятно, как «чёрному» удалось нанести мне два молниеносных удара практически одним движением: с таким-то клинком можно и не такое! Оставалось только вознести горячую молитву Пресветлому, чтобы подобным оружием ледогорцы вооружали только «чёрных», иначе любой честный открытый бой неизбежно стал бы для божегорской армии нечестным… да таких мечей в мои молодые годы даже у нихельских «ночных сов» не имелось!!!

Мой неполный десяток уничтожил четверых противников, а одного взял в плен. Значит, имел полнейшее право получить свои трофеи от пятерых врагов. Забавно: мои орлы убили троих людей своими руками, но не смогли обирать их трупы. Это им казалось ещё ужаснее, чем само убийство. Ну, ничего, пообвыкнут. А пока что последнюю, грязную работу мы со Штырём сделали вдвоём: отнесли всё собранное железо вниз и свалили на первую телегу, — поверх холстины уложенной на ней палатки. Оно заиграло на солнце насыщенным голубоватым отливом, словно понимало свою немалую стоимость и красовалось перед нами.

Конечно же, я два меча отдал Биму и Бому, один — Жнецу, а себе взял только один, хотя мог и два — по числу «обезвреженных» лично мной ледогорцев. Последний меч требовалось вручить кому-то из тех, кто никого не убил, но так, чтобы у товарищей не осталось досады из-за подобной несправедливости. Бойцы стояли строем и покорно ждали моего решения — кроме тех, кто любовался полученным подарком. Вот прекрасная возможность показать Штырю, что его слова дошли до моего сердца…

— Столяр, держи! Носи на здоровье! — я протянул ему этот клинок. — Твоя рука к инструменту привычная: уверен, что для тебя такая игрушка — в самый раз.

Тот взялся за рукоять и ожидаемо начал потряхивать оружие так, как будто приноравливался рубануть по деревянной чурке. Впрочем, такими движениями и салаты рубить хорошо… мне поневоле вспомнилась наша стряпуха, потом — наш дом, потом… ах, чёрт, опять сердце сдавило!

Штырь промолчал и свои эмоции не показал. Возможно, он с детства равнодушен к мечам… по нему не угадаешь.

«Бронька» у «чёрных», которую мы обнаружили у покойников под рубашками, оказалась не менее отменной: лёгкая, та же воронённая сталь. Вот только её рельефная форма изначально предполагала, что владелец — человек стройный и некрупный. Жнецу она оказалась впору, и пацан прямо-таки светился от счастья, явно не зная, что на войне не бывает абсолютно надёжной защиты тела, а я не пытался погасить его детское счастье.

А остальные счастливые обладатели редкой диковинки могли рассчитывать только на грошовую компенсацию: отдаёшь трофей каптенармусу, а тотвыпишет тебе справку для казначея, чтобы тот, в свою очередь, сделал тебе разовую доплату на ту сумму, что этот прохиндей укажет в своей бумажке. Тем не менее, лишних монет никогда не бывает, а командир всегда должен понимать, что нужно у подчинённых создавать настолько такое большое ощущение справедливости, какое только возможно. Поэтому добытые «броньки» я отдал Биму, Бому, Жнецу… а две последние презентовал Кашевару за «достойный вклад в дело победы» и… конечно же, Штырю — ну, хотя бы за то, что тот не убоялся обирать трупы. Тоже уважительный повод.

Осталось поделить метательное оружие. Впрочем, о чём это я? В толпе пентюхов обсуждать достоинства такового — всё равно, что в толпе рыбаков говорить о тонкостях златокузнечного дела. Я никак не мог допустить ни малейшей мыслишки, что подобный трофей требуется поделить среди своих. Тем более, что, будучи командиром, имел право решающего мнения, что и кому давать. Шестёрка, — тьфу ты, Жнец! — сунулся было под руку со своим воровским любопытством посмотреть, что за интересные такие вещички заныкал любимый десятник, но я цыкнул на него, показал кулак — и тот, обиженный, отвалил.

Честно говоря, я был обескуражен. В моих руках оказалось, несомненно, оружие метательное, но я никак не мог сообразить, как его кидать-то нужно. Несомненно, швырять его можно, и я даже видел погибших бойцов, в которых торчали эти железки. Но как?! — ради всего святого! — как их бросать?!! Я кидал их так и эдак, но в конечном итоге пришёл к выводу, что безнадёжно отстаю от жизни. Возможно, что не только я: очень похоже, что нынешнее время требует, чтобы отряды головорезов вооружали и тренировали особым образом… дай Пресветлый, чтобы моя страна эту истину поняла и без меня!