наиважнейшими: «перспективе» и «опытной науке». «Его сочинения бесполезны, – кривился Бэкон, – он лишь вредит изучению философии». Но, к недоумению и негодованию Бэкона, парижские студенты считали Альберта авторитетным источником знаний, стоящим в одном ряду с Аристотелем, Авиценной и Аверроэсом[229].

Даже если не принимать всерьез язвительных нападок Бэкона, нам стоит остановиться и кратко рассмотреть некоторые из его претензий. Во-первых, Бэкон обвинял Альберта в незнании языков. В какой-то степени это было правдой: Альберт, например, изучал геологию персидского энциклопедиста Авиценны не по книге «Китаб аш-шифа» в арабском оригинале, но по отрывочному латинскому переводу, выполненному английским ученым Альфредом из Шаресхилла (который, вероятно, трудился в Оксфорде)[230]. Но это лишь еще одно доказательство громадного значения переводческого движения XII и XIII веков.

Бэкон был страстным поборником усиленного изучения языков и считал его краеугольным камнем образования и науки. Он яростно, постоянно – и совершенно несправедливо – критиковал коллег, которые сами переводили книги или пользовались чужими переводами. Он не привел никаких доказательств ни изобилия ошибок, якобы обнаруженных им в переводах, ни хвастливых заявлений о собственных языковых компетенциях. Он дошел до того, что объявил перевод Аристотеля на латынь таким неясным и неверным, источником стольких ошибок и заблуждений, что лучше бы его вообще не переводили. «Если бы я мог распорядиться [переведенными] книгами Аристотеля, – бушевал он, – я сжег бы их все без остатка»[231]. Несмотря на то что Бэкон недооценивал как качество, так и количество имеющихся переводов, он транслировал широко распространенную озабоченность. С тех самых пор, как святой Иероним перевел Библию, подробно растолковав, почему решил переводить каждую из фраз по смыслу, а не буквально, ученые знали, что перевод – дело ненадежное. Смысловой перевод, которому отдавали предпочтение Иероним, а до него Цицерон, сопровождался опасностью исказить замысел автора, пропустив текст через себя. Дословный же перевод по примеру Боэция сохранял оригинальный текст, но излагал его на неестественной, еле понятной латыни. Тем не менее большинство переводчиков – включая плодовитого Герарда Кремонского – избирали для себя второй путь. Они примиряли непримиримое, заполняя поля рукописей толкованиями и комментариями в стремлении прояснить смысл текста. Но Бэкон предпочитал путь Иеронима. Основная проблема, язвил он, заключается в том, что переводчики не только плохо знают языки, но и не имеют необходимой научной подготовки[232].

Неприкосновенным для огульной критики Бэкона был лишь один человек – его кумир Роберт Гроссетест, который самостоятельно выучил греческий, чтобы читать и переводить книги по теологии и космологии[233]. В начале 1230-х годов Гроссетест читал францисканцам лекции в Оксфорде, а в 1235 году стал епископом Линкольна. Это было до того, как сам Бэкон присоединился к ордену, но они, вероятно, пересекались в Оксфорде, и Гроссетест произвел неизгладимое впечатление на младшего товарища. Гроссетест написал собственный «Трактат о сфере», в котором высказался в пользу теории, что сферы земли и воды представляют собой одно целое, а кроме того, был автором ряда коротких заумных трактатов, посвященных отвлеченным вопросам натуральной философии[234]. В них он соединил космологические идеи Платона, пересмотренные в свете сочинений святого Августина, с только что пришедшими на Запад философскими подходами, предложенными в свое время Аристотелем и Авиценной.

Платоновский «Тимей» познакомил мир с математической теорией света и зрения, а Гроссетест пролил свет на самую суть этого учения. С его помощью он объяснял способность человека к познанию, взаимоотношения тела и души и даже структуру Вселенной. До этого Гроссетест уже доказал, что Вселенная не может быть вечной, опровергнув аргументы аристотелевской «Физики», а теперь объяснил, что создавалась она посредством света. Его теория в значительной степени опиралась на геометрическую оптику аль-Кинди, еще одного аббасидского энциклопедиста, которого с энтузиазмом переводил Герард Кремонский. В отличие от Аристотеля, который вообще не считал, что свет движется, аль-Кинди учил, что свет расходится от источника прямыми лучами. Короткий, но визионерский трактат Гроссетеста «О свете» описывает вспышку света в начале времен, которая до странности напоминает Большой взрыв. Согласно Гроссетесту, после первичной вспышки свет распространялся во все стороны и тянул за собой материю. Гроссетест математически доказывал, что свет способен приумножаться до бесконечности, но материя конечна. Она не может нескончаемо растягиваться, не создав где-нибудь вакуума. Поэтому, когда материя максимально растянулась, сформировалась внешняя, звездная сфера небесной тверди. Затем, поскольку свет рассеивался не только вовне, но и внутрь, возникли остальные небесные сферы и сфера земная[235].

Легко понять, почему Бэкон считал «перспективу» – науку о свете и видении – важнейшей областью исследований. Его взгляды на эту науку сформировались под сильным влиянием мыслителя-новатора, с работами которого Гроссетест познакомиться не успел. Уроженец Басры Ибн аль-Хайсам был известен в Европе под именем Альхазен. Ибн аль-Хайсам, творивший на рубеже тысячелетий в Египте, успешно объединил математический подход к изучению света с казуальными и медицинскими подходами других теоретиков, исследовавших этот вопрос. Альхазен, что немаловажно, опроверг теорию экстрамиссии, которой придерживались Платон, Евклид и аль-Кинди. Согласно этой теории, глаз излучает зрительные лучи, собирающие информацию об объектах, с которыми встречаются. Противоположная ей теория интрамиссии наталкивалась на следующую проблему: если свет распространяется во всех направлениях из каждой точки объекта, то все эти лучи, достигнув глаза, безнадежно перепутаются – как глаз сможет их разобрать? Ибн аль-Хайсам разрешил этот вопрос с помощью блестящих геометрических построений. Он предположил, что беспрепятственно попасть в глаз и возбудить зрительный нерв способны только лучи, достигающие глазного яблока под определенным углом. Все прочие лучи либо отразятся, либо будут слишком слабы, либо глаз их не воспримет.

Понимание законов оптики имело реальный практический потенциал. И Гроссетест, и Бэкон с энтузиазмом писали, насколько полезным может быть оптическое увеличение. Оно позволит нам разобрать самые крохотные буквы, радовались они, и даже сосчитать отдельные песчинки. Бэкона также весьма вдохновляла идея задействовать стратегически расположенные зеркала на полях сражений. К концу XIII века предприимчивые ученые Cеверной Италии, где было развито производство стекла, облегчали себе чтение и письмо с помощью тщательно отполированных линз особой формы. Братья с гордостью объявляли с кафедр, что это хитроумное новое искусство позволяет им продолжать работать даже в глубокой старости. Так на свет появились первые очки[236].

Если судить по широте научных интересов того времени, это были, без сомнения, светлые века. Францисканцы активно интересовались оптикой и изучали свет – инструмент Господа, которым он воздействует на вещественный мир[237]. Но монахи в монастырях также следили за научными достижениями в этой сфере. Наука о перспективе могла помочь понять смысл загадочного начала Евангелия от Иоанна, где говорится, что в Господе была жизнь, «и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Когда монахи читали там же, что Иоанн Креститель сам не был светом (lux на латыни), но был послан, чтобы свидетельствовать о свете (lumen), они, наверное, дивились разнице между двумя видами света (lux и lumen). Большинство философов вслед за Авиценной словом lux называли источник света и свечение в общем, а словом lumen – свет, разливающийся в пространстве, и его воздействие. Бэкон обычно использовал эти два термина попеременно, как синонимы. Но в теории Гроссетеста два вида света были неотъемлемой частью различных фаз творения. Нематериальный божественный свет первого Большого взрыва, бесконечно распространяющийся вовне, он называл lux, но свет вещественный, создавший внутренние сферы небес и Земли, – это lumen. Два вида света различались по происхождению и свойствам, что несколько напоминает постулаты современной физики, которая рассматривает свет как волну и как частицу одновременно[238].

Еще важнее то, что большинство читавших Евангелие от Иоанна понимали lux hominum, «свет человеков», как отсылку к человеческому разуму. В Священном Писании идеи видения и мышления, света и разума неразрывно связаны, например, в послании святого Павла: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно» – или в псалме, где откровение слов Божиих «просвещает», то есть проливает свет[239]. Некоторые философы видели во взаимосвязи света и зрения ключ к вопросу о том, как разум человека обретает знание о вещах,