— А ты, Гордиан, — сдается мне, что тебе больше нравится разгадывать загадки, чем придумывать их самому.

— Мне приходилось их разгадывать.

— Ну тогда вот тебе простенькая. — Он немного подумал и продолжил: — Съедобный плод, незнатного происхождения, пересаженный из сельской почвы в каменистую городскую, где, вопреки всем ожиданиям, он процветает и простирает далеко свои усики-отростки.

— Слишком легко, — сказал Метон.

— Неужели? — сказал Катилина. — Я придумал ее прямо сейчас.

— Плод — это горох. А каменистая городская почва — это римский Форум.

— Продолжай.

— А ответ на загадку — Марк Туллий Цицерон.

— Почему?

Метон пожал плечами.

— Ведь каждый знает, что Цицерон унаследовал свое семейное имя от предка, у которого была трещина в носу, похожая на трещину в горошине — cicer, гороховый нут. Цицерон родился в Арпине — деревенская почва — и добился успеха в Форуме, который весь вымощен камнями. Там он и процветает, хотя никто не ожидал, что человек столь незнатного происхождения заберется так высоко.

— Прекрасно! — воскликнул Катилина. — А усики? — спросил он, глядя не на Метона, а на меня.

— Его влияние, связи, простершиеся так далеко, — сделал вывод Метон.

— Да, ты прав, эта загадка слишком легка, — сказал Катилина. — Когда я буду задавать ее в следующий раз, нужно будет усложнить ее. А как ты думаешь, Гордиан?

— Да, — откликнулся я. — Ответ очевиден. Слишком все ясно.

— Где все ясно — в загадке или в жизни? — спросил Тонгилий.

На мгновение мне показалось, что он всерьез задал этот вопрос и что тут-то мы снимем наши маски. Но потом гость рассмеялся, и я понял, что он всего лишь хотел позабавить вопросом своего учителя загадок.

— Насколько я понимаю, вместе с Цицероном вы провели лет пятнадцать — двадцать, — сказал Катилина.

— Семнадцать. Я встретил его в последний год диктатуры Суллы.

— Ах, да, Целий мне говорил. Дело Секста Росция.

— А тебе довелось присутствовать на заседании суда?

— Нет, но я много слышал о нем. Тогда все говорили о Цицероне, но сейчас я вспоминаю, что и твое имя было упомянуто. Знаменательное событие, своего рода веха в жизни. По-видимому, можно сказать, что вы с Цицероном создали друг другу репутацию.

— Ты слишком превозносишь меня. Так же можно и хвалить ложку Конгриона за то, что она приготовила такой чудесный соус.

— Уж слишком ты скромен, Гордиан.

— Я не хвалю и не порицаю достижений Цицерона. Точно так же я работал на Красса, на Гортензия и на многих других.

— Тогда я прав хотя бы в том, что Цицерон создал тебе репутацию?

— Дело Секста Росция оказалось поворотным пунктом для всех, кто имел к нему отношение.

Катилина кивнул. Он поднес кубок к губам, осушил его и вновь поставил на стол, чтобы его наполнили. Я оглянулся и увидел, что рабов рядом с нами нет.

— Метон, сходи и позови кого-нибудь с кухни, — сказал я.

— Не нужно никого звать, — сказал Катилина и подошел к столу, на котором Вифания оставила глиняный кувшин с вином.

Я с удивлением наблюдал за тем, как римский патриций сам себя обслуживает, но Катилина держался так, как будто ничего особенного не случилось; он вернулся к своему ложу.

— Это ваш собственный урожай? — спросил он.

— Остался со времен Луция Клавдия, которому раньше принадлежало поместье. Мне кажется, что вино именно этого года наиболее удачное.

— И мне так кажется. У него очень темный и богатый вкус, и очень гладкий к тому же. Оно не резкое и вместе с тем согревает горло и желудок. Придется мне попросить бутылочку перед тем, как я уеду.

— И как скоро вы предполагаете уехать?

— Останусь здесь на день-другой, с вашего позволения.

— Да, мне кажется, что из-за предстоящих выборов вам придется часто находиться в Риме.

— И в сельской местности тоже, — сказал он. — Но я покинул Рим, чтобы немного отдохнуть от политики. Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

Метон робко кашлянул.

Тонгилий засмеялся.

— Кажется, молодой человек напоминает нам об обещанной ему истории.

— Ах да, про весталок.

— Если вам не хочется рассказывать, можете не говорить, — сказал я.

— Как, и позволить, чтобы чужие злые языки вливали грязь в уши молодого человека? Лучший способ предупредить клевету недругов — рассказать все самому, до того, как реальность обрастет домыслами. Известно ли тебе уже кое-что, Метон?

— Он ничего не знает, — сказал я. — Я сам только едва упомянул о слухах в разговоре с ним.

— Значит, ему известно, что меня обвиняют в совращении девственной весталки.

— И еще вас вызывали в суд.

— Не без вашей помощи, Гордиан.

— До некоторой степени да.

— Твой отец — скромный человек, — сказал Катилина Метону. — Скромность — одна из римских добродетелей, хотя ее восхваляет чаще, чем следуют ей.

— Так же обстоит и с девственностью среди весталок, — заметил Тонгилий.

— Потише, Тонгилий. Насколько я помню, Гордиан не слишком благочестив, но не стоит так выражаться в его доме. И не нужно порочить честь весталок, ведь в той истории все остались невинными, даже я сам. Ах, Метон, редко мне представляется возможность самому все рассказать человеку, который совершенно ничего не знает о том случае и не слыхал до этого порочащих слухов. Давно я не вспоминал эту историю.

— Разве что на суде.

— Тише, Тонгилий! Нет, я не буду повторять то, что сказал на суде, ведь мне не нужно сейчас опровергать обвинения. Нужно уважать достоинство весталок. Я расскажу то, что сочту нужным.

Он прочистил горло и допил вино.

— Ну так вот. Случай этот произошел десять лет тому назад, перед восстанием Спартака. Мне довелось познакомиться с одной весталкой по имени Фабия; я встречал ее на скачках, в театре и на званых обедах.

— Мне казалось, что весталкам нельзя встречаться с мужчинами, — сказал Метон.

— Это неправда, хотя после скандала, о котором идет речь, правила их поведения ужесточились, чтобы не допустить повторения подобного случая. Но тогда весталки еще могли появляться в свете, в обществе друг друга и своих старших компаньонок. Они поклялись только соблюдать целомудрие, а не удаляться от мирской жизни.

Однажды ночью меня разбудили и передали срочное послание Фабии; она просила меня прийти в их Храм, говоря, что опасность грозит ее чести и жизни. Как же я мог отказаться?

— Но ведь нельзя заходить к весталкам после захода солнца, за это полагается смертная казнь.