Замойский взобрался по мягкому откосу к колоннаде и вспрыгнул на террасу.

В голове закружилось от сильного запаха мокрого дерева, словно он пал лицом в руно дождевого леса. Напомнило ему это лес неподалеку от дома бабушки с дедушкой – ребенком он часто ходил туда, после обеда и вечером, цвета и запахи ввергали его в состояние малярийного полусна; дети пребывают в нем непрестанно, но в том лесу —

Он тряхнул головой, чихнул.

Осмотрел террасу. Здесь стояло несколько десятков столиков красного дерева, выставленных двойной подковой, словно на музейной экспозиции. Предметы, что лежали на столиках, были размещены на прямоугольных подставках с такой тщательностью геометрических пропорций, что ассоциировались с художественными инсталляциями, с японскими садиками для медитаций.

На ближайшем к лестнице столике почивала лишь черно-белая фотография в деревянной рамке, наклоненная под таким углом, чтобы отражать лунное сияние прямо в глаза того, кто будет всходить по лестнице.

Замойский чуть ли не склонился над столом, одновременно следя, чтобы ни до чего не дотрагиваться. На фотографии был он сам и какой-то мужчина в черном костюме – они гуляли по каменной набережной. Позади виднелись здания в несколько этажей, старые жилые дома. Сам Адам был на фотографии в толстом белом свитере, послеобеденное солнце вспыхивало на краях материала волнистым ореолом, Адам смотрелся так, словно его вставили в это побережье прямиком из поздравительной открытки с небом, наполненным пухлыми ангелочками и пушистыми облаками.

Едва взглянув, он вспомнил.

Париж, ноябрь перед стартом «Вольщана», Дюренн над Сеной, первый урок.

– Вообрази себе место, строение.

Француз говорил в нос, с легким акцентом. Левую руку непрерывно всовывал в карман пиджака, вынимая и кладя назад платок. Замойский не был уверен, это нервный тик или очередная мнемотехника Дюренна. А может лишь насморк.

– Пусть будет единственным в своем роде – второго такого не найти за всю жизнь. Ты должен иметь к нему некое эмоциональное отношение: пусть оно будет необычно привлекательным или исключительно отвратительным. Вообрази себе его весьма подробно, под любым углом снаружи и изнутри.

– Значит, полная симуляция в 3D, – пробормотал Замойский.

Шел он справа от Дюренна, не более чем в метре от края тротуара, а за ним плескались волны Сены, мутные от недавнего дождя. Мимо них проплывала некая архаическая барка, на ее палубе беловолосый старик сидел в высоком стуле и читал с ноутбука. В воздухе слегка пахло гарью.

– Можно сказать и так, – кивнул Дюренн. – Полная симуляция, полное воображение. Это займет немного времени. Что важно: воображай характерные для всякого помещения запахи.

– Запахи? – потянул носом Замойский. Кислая вонь гари все сильнее ввинчивалась ему в ноздри – здесь что-то сгорело? Даже оглянулся. Ни следа от дыма. А воняло так, словно шли через пепелище, он не ощущал даже запаха реки. Это сильно раздражало.

– Мнемотехники, которым я учу, – продолжал Дюренн (платок вытащен и спрятан), – это не те примитивные техники запоминания текстов, которыми был славен Симонид из Кеоса и греческие софисты, Цицерон и учители ораторов, или хотя бы Джордано Бруно со своим «театром памяти». Ars memoriae наших времен это вполне состоявшаяся отрасль когнитивистики, опирающаяся на неврологические исследования. Из них мы знаем, что одновременно с образами, складируемые воспоминания следует связывать с запахами, особенно если эти воспоминания обладают сильной эмоциональной нагрузкой. Базовые структуры коры, ответственные за отбор и хранение информации, происходят из носовых нервов и соединены непосредственно с управляющим воспоминаниями гиппокампом, а еще с миндалевидным телом, которое контролирует ощущения и выражение эмоций. К тому же, именно оно ответственно за рефлексы самообороны, но об этом несколько позднее. А пока —

Дюренн прервался, когда проходящая мимо старушка упустила зонтик. Адам поднял его; она поблагодарила. Дюренн проводил ее взглядом.

– А потому представь себе Дворец. Представление должно быть устойчивым: если его создашь, то не изменяй, не улучшай, не облегчай. Разбуженный ночью ты должен суметь пройти по нему в мыслях вдоль и поперек; и нет нужды слишком сложной архитектуры.

– А потом?..

– А потом сможешь добавлять к строению очередные кирпичики памяти.

Замойский тогда, видимо, скривился с недоверием, поскольку когда Дюренн отнял платок от губ, те растягивались в высокомерной улыбке.

– Поговорите с участниками многолетних миссий, с участниками экспериментов по изоляции. Дворцы Памяти всегда оказываются чрезвычайно полезны. Вроде бы Мустеру на Марсе именно усвоенная мнемотехника спасла жизнь: он сумел воссоздать весь путь до базы согласно накопленным во Дворце подробностям поверхности Марса. Не знаю, может и так. Наверняка же это не одна из тех излишних процедур, тренингов ради тренингов. Убедишься в том. Кого только я не учил…

– И кого?

Дюренн поглядел на Замойского, заморгал, заглянул внутрь платка и спрятал его в карман.

– Скажем так, что и не упомню.

Замойский отодвинулся от снимка. Как видно, жизнь ему ars memoriae не спасло – но, быть может, спасет самотождественность? Если я не зовусь Адамом Замойским, и если то, что помню – происходит от макферсоновых докторов сознания —

Тогда от них происходит и этот Дворец.

Он осмотрел погруженную в лунную тень террасу. От озера дул холодный ветер, ивы шептали над темной водой, внезапно запахло вереском.

Посчитал занятые столики: семнадцать, включая вот этот, с парижской фотографией.

Из всей коллекции наиболее бросалась в глаза человеческая рука: обнаженная, чернокожая, отрезанная чуть повыше локтя. Он подошел ближе. Левая, мужская. Пахла железом, потом и гарью.

– Падаем! – орал Вашингтон. – Не корректирует! Почему не корректирует?

Они падали камнем, челнок трясся в поперечных вибрациях, будто готов был через миг распасться. Они знали, что распадаться он не имеет никакого права, но впечатление было настолько сильным, что они уже начали высматривать трещины в стенах.

Личные экраны Замойского тоже болтались во все стороны; поверхность Нарвы была на них затуманена, контуры континентов размывались. (Тогда они еще не знали названия, слово – Нарва – вторглось сюда из других воспоминаний Замойского.)

Все были загерметизированы в своих скафандрах – и все же когда швы корпуса и вправду начали потрескивать, лишь сильнее сжали руки на застежках коконов.

В нижних слоях атмосферы перешли на скольжение, все успокоилось. Но Вашингтон тут же принялся орать снова.

– Разобьемся! Разобьемся! Разобьемся! – (У Вашингтона в глотке было собственное эхо, всегда давало громкий replay; это помнил уже Замойский-во-воспоминании.)

И правда, разбились. Челнок кувыркнулся через нос, жестко, за озером, на плоскогорье. Его два раза перевернуло; остановился, почти переломившись – но не горел, еще не горел.