В 1925 году Николай Байков подсчитал, что ежегодно из Маньчжурии вывозится около сотни тигров. Большая часть из них направляется на китайский рынок. «Были случаи, — писал он, — что смелый охотник встречал в эту пору [брачный период] группу тигров в пять, шесть особей и одного за другим убивал всех, не сходя с места»[47].

Охотники, тигроловы, засады, ловушки, капканы, начиненная стрихнином или взрывчаткой приманка — зверя обложили со всех сторон. Еще когда монография Байкова только готовилась в печать, его маньчжурский тигр вполне мог уйти в прошлое подобно мамонту и пещерному медведю. В середине тридцатых годов эту угрозу осознала небольшая горстка людей и задумалась, что можно сделать, чтобы предотвратить ее.

Одним из этих людей был Лев Капланов. Он родился в Москве в 1910 году и хотя по возрасту годился Арсеньеву в сыновья, был слеплен из того же теста. В письме, адресованном близкому другу, Капланов признался, что еще мальчишкой, живущим в европейской части России, он мечтал охотиться на тигров, но, оказавшись на Дальнем Востоке, понял, что преследование без цели убить, пусть не такое захватывающее, принесет больше пользы как животным, так и науке. В тридцатые годы, когда тигров изучали преимущественно с точки зрения «зоологии охотника», это было неожиданным решением. За исключением Фредерика Чемпиона — одного из первых фотографов-натуралистов, в прошлом охотника на тигров — Капланов был первым, кто начал выслеживать тигров без намерения их убить. Это был радикальный подход, учитывая, что дело происходило в отдаленном уголке израненной державы, отрезавшей себя от остального мира. Идея заповедников и национальных парков была уже не нова, но мысль о том, чтобы собирать в них животных, традиционно не предназначенных для охоты, да еще таких опасных, никому не приходила в голову до той поры. Капланов ничего не смог бы добиться без совета и поддержки Константина Абрамова, учредителя и директора Сихотэ-Алинского биосферного заповедника и его соучредителя Юрия Салмина, одаренного зоолога.

«Умом Россию не понять», — писал Тютчев, и эти слова приходят на ум, когда думаешь о советских заповедных зонах. Несмотря на общее потребительское отношение к природе, в Советском Союзе к организации природоохранных территорий относились так строго, как больше нигде в мире. Допуск в заповедник — островок безопасности для диких животных — давался только охранникам и ученым. Иногда делали исключения для гостей — как правило, приезжих ученых, но только с письменного разрешения директора заповедника. По всей России разбросаны эти закрытые территории, размером от десятка квадратных километров до нескольких тысяч. Сихотэ-Алинский заповедник был основан в 1935 году с целью восстановления численности соболей, которая сильно сократилась из-за стремления Кремля сделать миллионы на активном в ту пору американском рынке пушнины. Теперь в задачи этого и ряда других заповедников также включена охрана некоммерческих видов животных и растений.

Впервые привнесенный с Запада в 1860-х годах, целостный подход к консервации мирно сосуществовал в российском научном сознании с более утилитарными взглядами на природу. В корне идея довольно проста: сохранять нужно не отдельные виды, а всю экосистему, в которой эти виды обитают; для этого необходимо оградить ее от вмешательства человека и позволить природе все сделать самой. По сути своей, такая политика сознательного невмешательства абсолютно противоречит коммунистической теории о том, что природа — это устаревший механизм, нуждающийся в капитальном ремонте. Как ни парадоксально, в советские годы идея не только не была задушена на корню, но и получила бурное развитие. К концу 1970-х около 80 % заповедных зон, рекомендованных к сохранению комиссией Российского географического общества в 1917 году, было поставлено под охрану, хотя некоторые из них с годами утратили часть своих территорий.

При Капланове девственные леса Сихотэ-Алинского заповедника занимали площадь около 18 тысяч кв. км[48]. То, что здесь, в самом сердце Приморского края, водятся тигры, обнаружилось, когда егеря и ученые наткнулись на их следы, пытаясь оценить популяции соболей и оленей с точки зрения их коммерческой привлекательности. Именно здесь Абрамов, Салмин и Капланов впервые задумали и осуществили первую в истории системную перепись тигров. Капланов, будучи опытным охотником, к тому же самым молодым и физически подготовленным из всех троих, работал в лесу. За две зимы, 1939 и 1940 годов, он намотал более полутора тысяч километров по Сихотэ-Алиню: выслеживал тигров невзирая на пургу и трескучий мороз, спал мало, питался остатками убитых тиграми животных. Итоги переписи взволновали всех: при содействии двух егерей, помогавших ему в слежке, а также на основании расчетов и опросов местных жителей Капланов сделал вывод, что на русской территории Маньчжурии осталось не более тридцати особей амурского тигра. В Бикинской долине он не сумел обнаружить ни одного. Учитывая, что в России к тому времени не набралось бы и дюжины самок, способных к деторождению, от полного уничтожения вид тигра, известный под именем Panthera tigris altaica, отделяли несколько пуль или суровых зим.

Хотя местные нравы и идеология государства в целом в тот момент были не на стороне тигров, этим людям было очевидно, что тигры являются неотъемлемой составляющей тайги, независимо от того, считают их марксисты полезными для трансформации общественного сознания или нет. С учетом времени ход их мыслей вполне мог показаться кому-то изменническим, и именно поэтому их совместные усилия достойны всяческого уважения. Опасно было быть тигром, но стало так же опасно быть русским.

После революции 1917 года бывшая Дальневосточная республика одной из последних подчинилась большевикам — после жесточайшей Гражданской войны, тянувшейся до 1923 года. Первоначально конфликт напоминал сборную солянку из разных наций: в нем участвовали чехи, украинцы, корейцы, казаки, канадцы, японцы, французы, итальянцы, англичане, американцы плюс толпа иностранных военных советников. Однако, по мере того как площадка военных действий все больше и больше становилась похожа на огромный сумасшедший дом под открытым небом, большинство иностранцев вышли из игры. К 1920 году уже воевали только три армии: большевики, белые и японцы. На фоне русских известные своей жестокостью японцы выглядели образцом сдержанности. Весной 1920 года, после одного особенно кровавого сражения, в котором большевики уничтожили тысячи белогвардейцев и сотни японцев и дотла сожгли их дома, белым удалось захватить в плен командующего военными операциями Красной армии на Дальнем Востоке. В почтовом мешке захватчики привезли его на одну из станций Транссибирской магистрали и передали в руки дружественного командира казачьего отряда по фамилии Бочкарев. Он велел раскочегарить паровоз и заживо сжег пленника в топке, а с ним заодно и еще двух высокопоставленных чинов. Впрочем, они, тоже доставленные в почтовых мешках, были уже застрелены.

Даже приход советской власти принес в этот край не мир, а череду жестоких репрессий. Самые страшные советские лагеря, включая золотые рудники Колымы, располагались на Дальнем Востоке, и в двадцатые-тридцатые годы население здесь неуклонно росло — как и кладбища. Алек Ноув[49], знаток советской экономики, писал, что это было «наиболее стремительное в условиях мирного времени крушение жизненных устоев, известное в истории»[50]. В конце тридцатых существовал план по арестам и расстрелам советских граждан. Это было страшное время: Сталин был Королевой Червей, Советский Союз — Страной Чудес, а Алисой мог оказаться кто угодно.