вижу. Ну да ладно, что мы все время обо мне. И ты вон тоже, гляжу, совсем смурная. С ним говорила?

– Да.

– Все рассказала, а теперь расстраиваешься?

– Уезжаю я, Алеша, – сказала она, помолчав. – Зовет.

– Когда?

– Сейчас. Меня уже и билет в Симферополе ждет. На ночной рейс.

– Даже так?

– Даже так. Ты пойми и не сердись. Раз зовет, значит, нужна я ему сейчас там, в Москве.

– Будешь собираться?

– Да… И вот что, Алеша… Последний раз у нас с тобою уже был. Извини.

– Но я вовсе…

– Ты не обижайся. Я бы с радостью. Время. Время. Я буду вещи укладывать, а ты попробуй договориться с мужиками, чтобы меня в Симферополь на машине отвезли. Сделай такое доброе дело.

– Хорошо, – сказал Алексей Алексеевич. – Я постараюсь.

– И вот еще что. В аэропорт провожать меня не надо. Нет-нет, не возражай, и лицо такое не делай, мне так лучше, мне так спокойнее. Поверь, я знаю, что говорю. Не надо.

Провожали ее всей компанией.

Друзья пребывали в искусственно оживленном настроении, но на Алексея Алексеевича исподтишка поглядывали жалостливо. Все. Даже Юра. Как всегда в таких случаях бывает, менялись адресами, телефонами, договаривались созваниваться и встречаться, твердо, впрочем, зная, что ничего этого, скорее всего, не будет… Алексей Алексеевич, по крайней мере, знал это более чем твердо.

Потом друзья отошли в сторону, давая Надежде и Алексею Алексеевичу возможность попрощаться. Надя обняла Алексея Алексеевича, прижалась к нему, спрятала лицо у него на груди, и заговорила бессвязно и глухо, не давая ему вставить слово:

– Ты меня лихом не поминай. Ты просто пойми и помни, что иначе я не могла. И очень тебя прошу, не ввязывайся ты ни в какие сомнительные…дела. Соблюдай этот самый свой нейтралитет. Придерживаешься его, вот и придерживайся. До конца. Не были Новосельцевы виноваты в судьбе твоего предка, теперь-то я это твердо знаю. Не уверена, заметь, а знаю. Это жизнь. Все общество, вся жуткая государственная машина отторгала таких людей, и, заметь, была права. По- своему. Он был идеалист, вот и погиб. Он был обречен, понимаешь? А они, мои предки, его гибели не хотели. Как и я твоей не хочу. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты был здоров, весел и счастлив. Чтобы ты всласть работал, чтобы нашел себе хорошую женщину. И очень жалею, поверь, что твоего счастья составить не могу.

Машина умчалась. Друзья, не желавшие оставлять Алексея Алексеевича одного, чуть ли не силой потащили его в бар, а Нахапаров, ухвативши под руку и, заглядывая в лицо, осторожно завел разговор о том, чтобы он, Алексей Алексеевич, не слишком-то рассчитывал на Москву, потому что, “видишь ли, дорогой, Надюшка там, в Москве, как бы это сказать…”, “я знаю”, сказал Алексей Алексеевич. Его вдруг охватило какое-то совершенно иррациональное чувство. Выразить его словами – вот так, сходу – он бы не смог. Но он чувствовал со всеми окружающими его людьми, со всеми своими новыми друзьями какое-то странное, чуть ли не мистическое единство. Он как будто бы пророс в каждого из них, пустил в них корни, а они, в свою очередь, вросли в него. “У меня еще есть адреса, по которым найду голоса”, пронеслось у него в голове и исчезло так быстро, что он даже не успел удивиться. Это было не просто объединение, это был симбиоз, который делал их всех вместе много сильнее, значительнее, объемнее. Отъезд Надежды воспринимался им сейчас не просто личным… как бы это сказать… э-э, горем… а как беда, симптом неблагополучия, чем-то вроде обрубания корней, началом распада всего этого хрупкого, замечательного единого организма, чуть ли не свидетельством поразившей его гангрены. “Фу ты, что за дичь лезет в голову”, – рассердился он на себя, а в баре был снова дым коромыслом, веселье било через край, и столики свободные, по крайней мере, на первый взгляд, отсутствовали.

На танцевальном пятачке царил налоговый инспектор. Пребывал он в окружении сразу нескольких красоток разной степени зрелости и, выписывая толстенькими ножками залихватские кренделя, вещал своим глубоким прочувственным баритоном, что лично ему в компашке с самим собой скучно никогда не бывает, что он…э-э…веселый. Увидав Алексея Алексеевича и поняв, что тот расслышал эти слова, он не без надменности посмотрел ему в лицо и отвернулся. Красотки в восторге млели и закатывали глаза.

На пятачок подобно смерчу ворвалась красавица Алиса. Мило Алексею Алексеевичу улыбнувшись, она сочувственно сказала: “Проводили?” и устремилась к своим. Вот чертова баба, в очередной раз и опять невнимательно удивился Алексей Алексеевич, снова ей все уже известно… А Алиса, расшвыряв в разные стороны окружавших налогового инспектора красавиц, красоток и красулек заверещала громким голосом:

– Вы представляете, битый час пыталась связаться с Москвой. Абсолютная безнадега.

– Серьезные поломки на линии, – важно заявил налоговый инспектор. – Я справлялся… – И Алиса, ответив ему дежурным “А-аха!”, энергично включилась в танцевальный процесс, после чего кренделя господин налоговый инспектор стал выписывать уж и вовсе запредельные.

– Господа, – кокетливо закатывая глаза, кричала Алиса, – я такая стала рассеянная, такая рассеянная, все теряю, все забываю, просветите меня, хотя бы насчет сегодняшнего числа?

– Просвещаю, – орал в ответ налоговый инспектор. – Просвещаю. С утра было восемнадцатое августа. А год ты еще помнишь?.. помнишь?.. Тыща девятьсот девяносто первый.

– Алексей Алексеевич, друзья! – откуда-то из угла кричал расторопный добытчик Юра, – где вы там все застряли? Здесь столик, столик здесь, а за столиком Катенька с Костей, и они против нас возражений не имеют! Давайте все сюда живее!

Вслед за друзьями Алексей Алексеевич медленно побрел к столу.

Несколько слов вместо эпилога.

Прошли годы, и судьба наших героев в новой России сложилась по-разному. Алексей Алексеевич еще в девяносто четвертом переехал работать в Америку и возглавляет сейчас большую лабораторию в Уилмингтоне. Решение это далось ему нелегко, но после того, как финансирование исследований прекратилось окончательно, ничего другого ему просто не оставалось. Условия работы в Уилмингтоне у Алексея Алексеевича сказочные не только по русским, но по любым мыслимым и немыслимым меркам. Он перетащил к себе из Москвы всех бывших сотрудников, а в девяносто седьмом к нему перебрался Севка Шустерман, так и не прижившийся на исторической родине. Алексей Алексеевич женился, у него милая жена, двое прелестных детей, Алеша и Наденька. Во время по-русски частых и по-русски же обильных лабораторных застолий первый тост всегда поднимается за далекую Родину, чтобы никогда не быть ей мачехой, но только матерью всем детям своим. А напившись, все дружно клянутся немедленно