до слез. Кончалось это, впрочем, всегда одинаково – и ручка, и бумага летели в сторону, а следом за ними туда же отправлялась и та малость, что была на них надета по случаю стоявшей совершенно противоестественной жары.

На собраниях их теперь безраздельно царил Юра, которому сообщество, не сговариваясь, единодушно предоставило первую роль. Вот и в тот день, когда Алексею Алексеевичу предстояло убедиться, что его “обратный счет” был в корне неверен, Юра при энергичной поддержке Надежды и примкнувшего к ним Бориса насел на бедную Ирину. Вся эта хунта злодейски требовала, чтобы Ира разъяснила, как религиозный человек может претендовать на звание человека свободного.

Сообщество устроилась на одном из микропляжиков дикой бухты, где каждый, по крайней мере, номинально, занимался своим собственным делом. Ольга с Борисом и Нахапаров играли в преферанс, Ирина тихонечко перебирала струны гитары, Верочка натиралась кремом для загара и отгоняла Юру, порывавшегося оказывать ей посильную помощь, Алексей Алексеевич курил, привалившись спиной к валуну, а Надежда загорала, пристроив голову ему на колени.

– Извини, Ирочка, – орал вошедший в раж Юра, – человек по религии есть раб божий, так?

– Ну, так.

– Вот и объясни, как это раб может быть свободным человеком?

– Червь еси, кал еси, сосуд еси греховной, диавольской, – бухтел Борис, не отрывая взгляда от карт.

Ирина защищалась, как могла, но противников у нее было много, и все они были люди языкатые.

– Нет, Ирочка, не увиливай, – наседала Надежда, – про “не в том смысле” я не понимаю. Тогда что такое свобода, по-твоему?.. А Вы не вмешивайтесь, – набросилась она на зашевелившегося было Нахапарова. – Не мешайте. Всем хочется узнать, что есть свобода в представлении рядового российского демократа.

– А свобода в том смысле, с которым все вы к Ирочке пристаете, есть всего лишь сумма условий, при которой в полной мере соблюдаются права человека, – не выдержал Алексей Алексеевич.

– Вот, зануда! – вздохнула Надежда, награждая его увесистым тумаком по груди, – такую тему испортил, а Ирина, радостно захлопав в ладоши, заорала в совершеннейшем восторге: “Ага, ага, получили!” и, в избытке чувств, показала друзьям язык.

Впрочем, трогательное единодушие в отношениях между Надеждой и Юрой удержалось недолго. Стоило ему в ответ на какую-то реплику Нахапарова произнести: “Мы, коммунисты…”, как Надежда набросилась на него с таким пылом, что от Юры полетели пух и перья.

– Но, послушай, – оправдывался Юра, – сегодня против перестройки может быть только совершенно запредельный идиот. Вы все люди от производства далекие, а нам, производственникам, еще как видно, что страна зашла в тупик. Производительность труда и без того аж никакая, а тут еще – езжай в колхозы на прополку, на уборку, на сенокос… на овощную базу поезжай, на которой жулье все продукты сгноило, чтобы воровать было удобнее. Даже улицы подметать гоняют, это же просто разврат. Что они там, наверху, этого не понимают? Да все они понимают, но ничего не делают. А раз так – пусть убираются к черту. Чтобы жизнь изменилась, и при этом ничего не менять, так, извините, не получится. А сделать надо всего-навсего три вещи: убрать с нашей шеи миллионы захребетников, вон аппарат чиновничий какой раздутый, жуликов прижать и нам отдавать, что заработали. Полностью. Что бытие определяет сознание – это, знаете ли, очень верно сказано.

– Вот тут я с Юрой целиком согласна, хоть он и коммунист, а я демократка, – горячо заговорила Ира. – Согласна на все сто. Управленческий аппарат надо сокращать, он у нас раздут до невероятия. И надстройки всяческие тоже должны быть убраны. И нечего боятся безработицы. На каждом предприятии висит список, кого им надо. Да хоть бы взять наши больницы. Врачей не хватает, младшего медицинского персонала не хватает, оборудование допотопное, да и того, по правде говоря, нету. А быт у нас какой? Бытовая техника на уровне каменного века. Вот и заняться бы оборонным предприятиям этими проблемами. Работы – непочатый край, для всех хватит.

– Ага, – иронически усмехнулась Надежда, – все правильно. Заводы, которые выпускают танки, надо переориентировать на кастрюли, а вместо ракет и кораблей, вроде того, что, вон, видите, напротив дачи горбачевской торчит, пусть делают эти, как их, томографы. Вот они вам наделают! Хоть бы между собой договорились, что она такое, эта самая ваша перестройка. А то у нас сколько голов, столько и государственных умов. И каждый ее понимает по-своему. У торговли, наворовавшей себе капиталы, одни представления, у дядей, сидящих за нефтяной задвижкой – другие, у вашего, Борис, брата-банкира – третьи, у творческой интеллигенции – четвертые. И все вы, черт вас подери, костерите революцию. Да если разобраться, кем бы вы все сейчас были, не случись она, эта самая вами проклинаемая революция? Предложи я сейчас поднять руку тем, кто мог бы рассчитывать на принадлежность к обеспеченному классу, кроме моей, да вот еще Алексеевой, ничья рука наверняка не поднялась бы. И хотя кругом, заметьте себе, одни демократы, но всем им, крестьянским внукам, слово “господин” душу греет. И каждый Швондер норовит другого Шариковым обозвать.

– Это точно! – восхитился Юра. – Вот вам, кстати, такой гном, то есть, маленькое стихотворение:

Господа демократы! Мы все бескорыстны и святы,

Но один к нам вопрос, он свербит в голове иногда:

Если мы господа, почему мы тогда демократы?

Если мы демократы, над кем мы тогда господа?

– Может быть, чтобы в голове не свербело, надо ее почаще мыть? – мило поинтересовалась Ольга.

– Нет-нет, постойте, – сердито сказал Нахапаров. – Когда это Вы слышали, чтобы по отношению к себе я, например, сказал “господин”?

– Ну, – смущенно поежилась Ольга, – мы с Борисом иногда употребляем. Согласитесь, что слово “товарищ” звучит, я бы сказала, несколько одиозно.

– В таком случае вы могли бы пользоваться хорошим словом “гражданин”, – возразила Надежда.

– Гражданин Сахаров? – с сомнением произнесла Ирина, – так и тянет добавить “пройдемте”. Понимаете, при нашем всеобщем среднем, и даже – прости Надюша, это не я, это альтист Данилов – о-очень среднем телевизионном образовании, существительное “гражданин” употребляется только и исключительно совместно с этим глаголом. А, в общем-то, стишок ядовитый. Очень. Это опять твой товарищ, Юра?

– Да, – сказал Юра, и вдруг, дурашливо скривившись, запел или, скорее, заорал:

Всякий день мы напивались,

Чтоб к станкам – ни боже мой!

И с обеда возвращались

В наши гавани, домой!

– Вот-вот, именно так, – иронически хмыкнул Алексей Алексеевич, – именно с обеда, а не в конце нашего, так называемого рабочего дня. Это и есть основной принцип труда в нашем, опять же, так называемом, социалистическом обществе.

– Это же шутка, – возмутился Юра.

– Но