очень характерная.

Надежда потемнела лицом и рывком выпрямилась.

– Друзья, друзья, давайте сменим тему, – сказала Ольга и искоса поглядела на Верочку. – Послушайте, Юра, вот эти стихи, которые Вы нам постоянно читаете… как Вы их там называете, тролли, что ли, и все эти песенки… сознайтесь, ведь они Ваши?

Юра тоже покосился на Верочку, почесал в затылке и сказал:

– Вообще-то такие стихи называются “гномы”. Но эти, тут Вы правы, они, конечно же, тролли, потому что – да, мои.

– Я догадывался, – сказал Борис.

– Ну, вообще-то, мы все догадывались, – усмехнулся Нахапаров, однако Надежда, глядевшая на Юру удивленными глазами, медленно покачала головой.

– Нет. Не все. Я лично все эти его разговоры о товарище принимала за чистую монету. Это что же, Юра, у тебя хобби такое? Ты, может, даже печатаешься?

– Ну, ты скажешь, печатаюсь! Хотя… вообще-то, печатаюсь. В одной районной подмосковной газете. В Мытищах. “За коммунизм” называется.

– Странно. Почему именно в Мытищах?

– Видите ли, – Юра почесал себе нос и снова покосился на Верочку. Верочка сияла… – Видите ли, там есть такое литературное объединение имени Дмитрия Кедрина. Кедрин когда-то стоял у его истоков. Собираются любители поэзии и вообще литературы. Очень хорошее объединение. Нет, правда. Из него вышло несколько членов Союза писателей, кое-кто из них и сейчас у нас бывает… есть студенты Литинститута… Со всей Москвы люди съезжаются. И из Подмосковья. Даже дальнего. На двух электричках, бывает, едут.

– И много вас таких любителей? – полюбопытствовал Нахапаров.

– Ну, я не знаю общее количество. Но много. Всякий раз собирается, там, где-то, человек тридцать – сорок. Читаем друг другу. А после устраиваем разборы. Бывает, так тебя расколошматят – только пух летит. И перья.

– Вон оно как, – протянула Ирина. – Глядишь, лет эдак через несколько ты у нас и в профессионалы выйдешь. Станем мы и за твоими книжками в магазины ломиться, прилавки сносить.

– Это вряд ли, – рассмеялся Юра. – Технически-то стихи у меня чистые. И рифмы на месте, и размер вполне себе соответствует. А все в них чего-то не хватает. Так, самой малости. Поэзии, я бы сказал. Так что я сейчас все больше по гномам и пародиям… Нет-нет, слава Иванова меня вовсе не колышет. Я даже и на него самого тут как-то эпиграммку изобразил:

По Кремлевским стенам бьется эхо

От самим себе противных слов,

И кружит над полудохлым смехом

Голошеим грифом Иванов.

А что он теперь заделался демократ, так это вовсе ни при чем, клянусь. У меня уже, можно сказать, в привычку вошло, я имею в виду, насчет пародий. Даже когда Ирочка романсы поет, эти самые пародии у меня просто с языка рвутся. Еле успеваю их обратно в рот заталкивать.

– Так что же ты, Юра, их прячешь? – удивилась Ирина. Ну-ка, бери гитару.

– Играть на гитаре я не умею. Вот, разве что ты подыграешь? Но, предупреждаю, мое пение так же относится к пению Алексея, как его к твоему. И это будут мини романсы. Максимум один куплет.

– Ладно, ладно, а то мы тебя раньше не слышали, ты давай, ты пой, – зашумела публика, а что касается Верочки, то она просто не сводила с Юры сияющих глаз.

– Ну пожалуйста, только потом не пищите. Наиграй-ка мне, Ирочка, “На заре ты ее не буди”.

Ирина сыграла вступление, и Юра весело запел:

На заре ты ее не буди.

На заре она сладко так спит.

Дрыхнет хахаль на ейной груди…

Так ты их не буди, паразит.

– Фу, – сказала Ольга, поперхнувшись смехом.

– А что? – вторил ей Борис. – Молодой человек прав, к какому бы паразиту эти его слова ни относились.

– Ладно-ладно, хотели слушать – вот вам, получайте мой комментарий к романтико-романсной лирике. Ирочка, “Средь шумного бала”, пожалуйста…

Средь шумного бала, случайно,

Раздался предательский звук.

Хотел он и тихо, и тайно,

А вдруг оглушительно: “Пук!”…

– Боже мой! Разве так можно, Юрочка, – стонала публика, а разошедшийся Юра, одним мановением руки прекративши излияния окружающих, уже пел следующий опус:

Я видел Ва-ас один лишь раз… в гробу-у,

Вы в белых тапках мирно возлежали.

О, как кляну-у я горькую судьбу.

О, как я маюсь в тягостной печали.

Я видел Вас

в гробу лишь только раз,

Веселый Роджер

Вы собой

изо-о-ображали.

– И все же это ужасно, Юра, – сквозь смех говорила Ирина. – Ну ладно бы какой-нибудь Ласковый Май, эстрада какая-нибудь, все равно там у нас сплошное Гуляй поле, то разинщина, то пугачевщина… Но романсы? Неужто у тебя и на “Калитку” рука поднимется? Вот на это, замечательное:

Отвори потихоньку калитку…

– А почему бы и нет? – резвился развеселый Юра. – Запросто. Ну, вот вам, хотя бы, ответ предмета воздыханий воздыхателю. И менять ничего не придется, две – три буквы:

Отвали потихоньку в калитку…

– в свою очередь пропел он.

– Боже мой, какой ужас, – хохотала Ольга, а Юра подсунулся к уху Алексея Алексеевича и шепнул:

– И нечего смотреть на меня больными глазами. Никто ни перед кем ни в чем не виноват. Я, как видишь, не в накладе. – Он искоса бросил гордый взгляд на свою новую подругу и с подвыванием шепотом продекламировал: – Вера… Одежда… Любовь…

– Не-ет, играть с банкиром в преферанс – это что-то! – вздохнул Нахапаров. – Опять он нас с Вами надул, Оленька, снова нам ему в баре выпивку ставить. А Вам, Юра, я вот что скажу. Конечно, я не бог весть какой знаток поэзии. Но, сдается мне, искра Божия в Вас есть. Вот только относитесь Вы к своему дару самым безобразным образом. Безответственно относитесь. И “пук” это Ваш, извините, уж точно перебор. Вон, посмотрите на Алексея Алексеевича. Не на нашего Алешу, а на его предка. Он тоже не считал себя талантливым. Но он писал сердцем, и свое место в поэзии… или в романсе, это не суть важно… он занял. Пусть небольшое, пусть безымянное, но он состоялся. То, что он сделал, люди по сей день и любят, и поют. Хоть Вы обратите на это внимание, Верочка, и если сможете, заставьте этого оболтуса задуматься.

– Если нашей встрече суждено будет иметь продолжение, – сказала Верочка серьезно, – он у меня эту мысль будет думать как Аросевская обезьянка в мультфильме – часто, долго и тщательно.

Я вас всех добром прошу,

Отвалите, укушу, -

– вопил Юра, но видно было, что итогом дискуссии был он польщен.

Но тут Ольга, мельком взглянув на часы, вдруг всполошилась:

– Эй, эй, друзья дорогие, что-то мы с