— Нет, блин, против цветной капусты. Он терпеть не мог ортопедов.

— Почему?

— Они ему колено вывернули в обратную сторону. Не помнишь?

— Вывернули колено? — Я покачал головой. — Наверное, я тогда еще не родился.

Мэйв подумала с минуту, я буквально видел, как она копается в воспоминаниях.

— Может, и так. Он смеялся над этим, но когда я была маленькой, думала — это правда. Его колено действительно выгибалось не в ту сторону. Он постоянно ходил к ортопеду, наверное, они пытались что-то выправить. Надо сказать, думать об этом жутковато.

Вопросам, которые мне хотелось задать отцу, не было конца. После стольких лет я все меньше думал о его нежелании откровенничать и все больше о том, каким же я был дураком, что не попытался его разговорить.

— Даже если хирург развернул ему колено под другим углом, что, конечно же, невозможно, мы должны сказать спасибо, что он вообще не ампутировал ногу. На войне такое сплошь и рядом случается. Лечение требует времени, а оттяпать что-нибудь гораздо проще.

Мэйв скорчила гримасу.

— Ну, это не Гражданская война была, — сказала она, как будто после сражения при Аппоматтоксе ампутацию отменили. — Не уверена, что они вообще оперировали его колено. Он сказал, во Франции доктора были до того замотаны, что многое оставляли без внимания. Так оно и вышло. Правда, даже трогательно, что он мог об этом шутить.

— Но его должны были прооперировать, когда это случилось. Если у тебя прострелено колено, уж кто-нибудь да прооперирует.

Мэйв посмотрела на меня, как будто я только что открыл дверь и сел в машину рядом с ней — абсолютный незнакомец:

— У него не было огнестрельного ранения.

— В смысле?

— Он сломал плечо при прыжке с парашютом и что-то повредил в колене или просто ушиб. Приземлился на левую ногу, упал и сломал левое плечо.

За ее спиной возвышался Голландский дом, декорация наших жизней. Я невольно подумал, а в одном ли доме мы росли?

— Почему я всегда думал, что его ранили на войне?

— Понятия не имею.

— Но его госпитализировали во Франции?

— Из-за плеча. Проблема в том, что никто не обратил внимания на его колено, когда это случилось. Полагаю, с плечом все было совсем плохо. Затем колено со временем переразогнулось. Он носил бандаж много лет, а потом нога вообще перестала сгибаться. Это называется артро… — Она замолчала на полуслове.

— Артрофиброз.

— Точно.

Я вспомнил, что источником боли был бандаж: тяжелый, не по размеру. Он жаловался на бандаж, а не на колено.

— А с плечом-то что?

Она пожала плечами:

— Да вроде все нормально в итоге. Не знаю, он никогда не говорил о плече.

На протяжении всей учебы в медицинской школе и еще лет десять после окончания мне снился сон о том, как во время обхода я представляю профессору пациента, которого ни разу не осматривал; примерно так же я чувствовал себя в то пасхальное утро. Сирил Конрой, американец, парашютист, тридцать три года. Ранений не имеет…

— Знаешь, — сказала Мэйв, — когда с ним случился тот приступ, я всегда думала, что дело в лестнице. Я и представить не могла, чтобы он забрался на пятый этаж чего бы то ни было. Должно быть, кто-то здорово его выбесил, раз он поднялся на такую высоту по жаре, чтобы проверить герметизацию окон. Насколько я знаю, он на третий-то этаж Голландского дома поднимался всего два раза в жизни: в день, когда привез нас с мамой в самый первый раз, чтобы все нам показать, и когда я приехала на День благодарения, а Андреа объявила о моем изгнании. Помнишь? Он отнес мою сумку наверх. Когда мы поднялись, ему пришлось прилечь. Нога дико болела. Я подложила ему под ногу свой чемодан, чтобы слегка приподнять ее. Мне стоило закатить истерику из-за Андреа, но я думала лишь о том, что он больше никогда не спустится вниз. И мы будем жить в двух крохотных спальнях, примыкающих к бальной зале, папа и я. Неплохая, между прочим, идея. Было бы здорово. Он сказал: «Это прекрасный дом, но какой же он, зараза, высокий». Я ответила, чтобы он продал его и купил ранчо. Это, мол, решит все его проблемы, и мы оба рассмеялись. И это дорогого стоило, — сказала она, глядя в окно на вишневые деревья Буксбаумов, — хоть чем-то рассмешить папу в те дни.

* * *

Такое случается несколько раз в жизни: ты отрываешься от земли, и прошлое остается позади, а будущее, в котором ты планировал приземлиться, еще не подоспело, и на мгновение ты зависаешь в чистом неведении и не узнаешь даже сам себя. В день, когда Мэйв везла меня в своем олдсмобиле в Коннектикут, настоящее было почти невыносимо реальным. Она по-прежнему намеревалась избавиться от этой машины, но у нас и так от тех времен почти ничего не осталось. Небо было пронизывающе голубым, солнце отражалось от снега и слепило нас. Несмотря на все, что мы потеряли, той осенью в ее квартирке мы были счастливы. Андреа распродала компанию по кирпичику. Каждый дом, которым когда-то владел наш отец, был продан. Я даже представить себе не мог, какую кучу денег она заработала на этом. Мне хотелось сказать Мэйв, что выбивание грошей из будущего Нормы и Брайт — при том что я, вероятно, не пробуду в школе достаточно долго, — так себе причина для нашего расставания. Я поступлю в колледж, куда я денусь, но пока мне хотелось играть с друзьями в баскетбол, сидеть с сестрой за кухонным столом и — под яичницу и тосты — расспрашивать о том, как прошел день. Но мир не стоял на месте, и казалось, мы не можем сделать ничего, чтобы его остановить. Мэйв решила, что я буду учиться в Чоуте. Также она решила, что я поступлю в медицинский колледж. Когда определилась со специализацией, оказалось, что это самое долгое и самое дорогое образование, какое только можно было запланировать.

— Для тебя вообще хоть сколько-нибудь важно, что я не хочу быть врачом? — спросил я. — Мои пожелания как-то учитываются?

— А чем ты хочешь заниматься?

Я хотел работать с отцом, покупать и продавать дома. Строить их с нуля. Но все это было в прошлом.

— Не знаю. В баскетбол играть, наверное. — Я сам слышал, как неубедительно это звучит. Мэйв была бы рада, если бы ей достались мои проблемы: исследовать пределы того, насколько обширное и дорогое образование она может получить.

— Играй сколько влезет — хоть после каждой смены в клинике, — сказала она, продолжая движение по указателям на Коннектикут.

В СРЕДУ ПЕРЕД ДНЕМ БЛАГОДАРЕНИЯ в Нью-Йорке было снежно и слякотно. Пенсильванский вокзал напоминал загон для скота, а мы, беспокойные пассажиры, закутанные и прижатые друг к другу в перегретом терминале, стоя в лужицах снежной жижи, напоминали коров. Мы не могли снять пальто, шляпы и шарфы — руки были заняты чемоданами, сумками, книгами, которые нам не хотелось опускать на грязный пол. Мы пялились на табло с расписанием, ожидая информации. Чем скорее окажешься в поезде, тем вернее займешь место по направлению движения и подальше от туалета. Мальчишка с рюкзаком, набитым не иначе как кирпичами, то и дело поворачивался к своей подружке, чтобы что-нибудь ей сказать, и каждый раз от души задевал меня своими пожитками.