Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, в следующий раз надо рассказать о некоторых из этих мероприятий подробнее.
28.03.2016
Аэлита (о конвенте в Екатеринбурге)
Романы Алексея Толстого «Аэлита» (1923) и «Гиперболоид инженера Гарина» (1927) на многие годы определили канон фантастики — в космосе и на земле.
В одном из них два путешественника в медном яйце летят на Марс, устраивая там революцию. Один из них влюбляется в дочь правителя Марса Аэлиту, и, вернувшись на Землю, только слышит её голос по радио. Марс Толстого — это киберпанк, как напоминают нам ценители — высокие технологии на фоне нищеты и разрухи, и там это было будущим, превратившимся в прошлое для просвещённых советских путешественников.
Как не любить этот знаменитый роман, в котором есть строчка «С рёвом и громовым грохотом гигантское яйцо запрыгало по кактусовому полю»[61] и выражение «Летело, летело пространство времени»[62].
Именем Аэлиты называли пионерские отряды и молодёжные кафе.
Горячие кавказские мужчины давали это имя своим дочерям, и оно, это имя, составляло достойную конкуренцию шекспировским Офелиям.
Получил это имя чуть не первый отечественный Конвент.
Задуман он был ещё в олимпийском, 1980 году, а на следующий, 1981-й, когда планировали просто вручение премии (если я не ошибаюсь, в первый раз её получили антагонисты братья Стругацкие и писатель Казанцев), то вышел Конвент.
Урал вообще литературное место, а в ту пору в Свердловске жил Владислав Крапивин.
Ещё в Екатеринбурге выпускался знатный журнал «Уральский следопыт», наследник «Всемирного следопыта», знаменитого журнала двадцатых. Не знаю, как сейчас у него дела, но тогда с Конвентом он был связан накрепко.
В середине восьмидесятых фестиваль вроде как запретили, но тут подоспела Перестройка с ускорением, и «Аэлита» вступила в свой Золотой век.
Потом правда, начались девяностые, стали умирать главные люди Конвента, и я, попав туда, вдруг очутился в пустынной редакции «Уральского следопыта». Был поздний вечер, кажется. Не было даже электричества.
Чем-то это напоминало какой-нибудь революционный год.
Ещё в девяностые начали строить церковь на месте дома Ипатьева. Она строилась и строилась, но для приезжего человека, нечасто бывающего в городе, изменения были заметны.
Город был суров — не в каждом городе убивают царя.
Те люди, что делали Конвент, тоже мне казались суровыми — я внутренне ощущал, что они бьются за свою традицию, за своё детище. Денег у них, разумеется, не было, и этого я как раз не мог понять.
Поскольку на каждом конвенте давались награды и премии, уральский их вариант был особенный — композиции из местных камней, и мне казалось, что это в какой-нибудь голодный год не даст лауреату сгинуть. Из этого великолепия всегда можно наделать колец и брошей на великие деньги.
Драгоценных камней в суровом городе было множество — я забрёл в Зоопарк, и обнаружил, что клетки отделаны чуть ли не яшмой. За разными зверями (судя по табличкам) наблюдали какие-то группировки с невероятными названиями.
Вместо обсуждения путей развития фантастики я как-то поехал по кладбищам. Ходил там по аллее героев — чёрные обелиски во весь рост торчали из тающего мартовского снега. Парни на них стояли естественно — как стояли в жизни. К одному, на отдельной тумбе был приставлен тщательно вырисованный «Мерседес». У могилы другого известного человека висела на виду видеокамера, будто глазок домофона — изображение, правда, передавалось не хозяину.
Оттого некоторые посетители кладбища приходили в надвинутых на всё лицо капюшонах.
Вот это была фантастика — не знаю уж, как там сейчас, но тогда я даже начал складывать в голове сюжет про эту камеру.
Пространство Урала было полно мистикой. Про перевал Дятлова говорили глухо, тема ещё не вырвалась на волю по-настоящему, когда всякий фантаст считает своим долгом написать про это рассказ. Даже я это сделал. Больше говорили про Пермскую зону и южноуральского карлика из Кыштыма, более известного, как Алёшенька.
Сюжеты тут сходились, как части света.
Впрочем, потом я поехал с фантастами на границу Европы и Азии — Конвент из-за близости этой границы норовили назвать «Евразийским». Екатеринбург находился именно в Азии, а не в Европе.
Фантастов высадили у придорожного обелиска в лесу, и некоторые стали примериваться, как на него забраться. Обелиск был гладкий, очень высокий и недостижимый, как всякая граничная точка.
Через несколько дней после «Аэлиты» там проходил фестиваль ролевиков «Веркон».
Перед отъездом я говорил с эльфами. Собеседник мой был, правда, больше похож на видавшего разные виды гнома. Девушка его стояла рядом — довольно милая и обильно татуированная, что тогда было редкостью.
Заговорили о календаре, и я спросил, когда праздник. Подруга эльфа ответила, что 6–7-го апреля. Тот одёрнул её, и сказал, что определённо 29 марта. Пришёл третий, высокий и худой, прислушался и сказал, что не шестое число, а шестой день четвёртого месяца по календарю хоббитов. Они заспорили о трактовке нуменорского календаря и о том, что об этом было у Алдариона, и обратились к четвёртому.
Тот вытащил толстую тетрадь, похожую на амбарную книгу и стал читать по ней, что год високосный будет соответствовать високосному у эльфов, и дата будет 27 марта, но даты для пересчёта сдвинутся на три дня, и потом будет 29-го, а потом снова 28-го, он дошёл, кажется, до шестнадцатого, что снова будет високосным, и последним в четырнадцатилетнем цикле.
С уважением я смотрел на этих людей, на их арифметику равноденствия, хоть и считал, что датами их встреч больше рулят не звёзды, а расписание школьных каникул.
Но потом я попал в Казань, на «Зиланткон», и вот там увидел этот мир во всей полноте.
Но это было именно потом, а пока я пошёл слушать дискуссию о соотношении литературы и фантастики.
Сейчас кажется, что это своеобразный юмор, вроде спора «Возможна ли дружба между юношей и девушкой». Но нет, там всё было серьёзно, как в спорах о дружбе полвека назад.
И это напоминало другие яростные споры — в Учредительном собрании. Причём в тот момент, когда матрос Железняк поднимается по лестнице. Спор о том, кто лучше — написавший о космических пауках N., или M., написавший про драконов, был один в один похож на дискуссию о том, что было более конструктивно — предложение октябриста N. или кадета М. перед тем, как Железняк распахнул двери.
Ситуация осложнялась тем, что критики из толстых журналов и колумнисты обратили внимание на фантастику, вернее, на
