Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пять минут спустя, когда они рассаживались в черной карете, кавалергард поинтересовался:
— Куда прикажете ехать?
Ответил ему, вопреки ожиданиям, не Мармеладов, который углубился в размышления, а Митя:
— На Зубовский бульвар! А то все эти корицы с розмаринами… Совсем растравили аппетит. Поехали в трактир, там Алеша, верно, уж заждался.
XIII
Трактирный люд расстарался в честь праздника, на поздний обед выставили двойные щи, судачка в сырном «тулупе», запеченную буженину, студень с хреном и крошеные яйца с чесноком, которые подавались с непременным кувшином кваса. Не обошлось без традиционной троицкой курицы, обложенной золотыми шариками мелкой картошечки, жаренной в масле, да под грибным соусом, да со сметаной. Только ложки стучали…
Первым сдался Алеша, как и положено человеку, по долгу службы являющему пример смирения. Хотя, тут ведь не один только долг. Мармеладов знал, что и по характеру брат Мити скромен, терпелив, а главное, искренне любит всех людей. Даже тех, кто не особо заслуживает этого.
Виделись они лишь однажды, когда молодой иеромонах приезжал в каторгу, повидаться с братом. Алеша большую часть пути шел пешком, вместе с кандальниками — тощими, оборванными, дрожащими от холода и лихорадки. Ободрял их словом Божьим, а то и песней веселой. Он не видел разницы, поскольку в песнях заключена душа народа, а душа — это и есть Господь. Добрести в Сибирь, к далекому берегу Иртыша, на котором серым бельмом высился унылый их острог, обычно удавалось далеко не всем. Тяжела дорога, много по сторонам ее скорбных крестов да белеющих костей в буреломе. Путь этот высасывает все жизненные силы, без остатка. Если и бился в ком из арестантов бунтарский, непокорный дух, так и тот выветривается в выжженных солнцем мордовских степях. Когда же на горизонте встает черно-синий, облепленный туманами, изломанный хребет Уральских гор, тут уж любого жизнелюба надежда покинет…
Священник был, пожалуй, единственным человеком, кто пришел к острогу с улыбкой. Брата заключил в столь крепкие объятия, что здоровяк охнул.
Алеша прожил в каторге всю зиму. Помогал выхаживать больных, служил по праздникам в покосившейся церквушке. Свободное время проводил подле брата, порою даже помогая тому трудиться на кирпичном заводе, валить деревья и сплавлять бревна.
Пять лет прошло с тех пор. Отец Алексий возмужал, стал плотнее и шире в плечах, а борода и длинные волосы завивались в фамильные кудряшки, которые лучше всякой генеалогической грамоты выдавали их с Митей родство. Сегодня при встрече он обнял Мармеладова так же крепко, как прежде брата. Не сказал ничего, да такие моменты и без слов понятны. Ведь именно Алеша повенчал их с Соней, несмотря на запрет настоятеля местного храма. Тот отказался допускать каторжника к святым таинствам, но молодой монах упросил конвоиров, отвел влюбленных на берег реки, едва проснувшейся, но уже хрустко ломающей ледяной панцирь, и неожиданно достал из мешочка венчальные короны. Соня была счастлива, безудержную ее радость омрачало лишь подозрение, что ради них Алеша совершил кражу, граничащую со святотатством. Юноша успокоил все подозрения — просто ему поручили начистить венцы до блеска, вот и вынес их на полуденное солнце, поглядеть ярко ли сверкают. Люди сей союз вряд ли признают, но разве для них таинство совершалось? Нет, для Бога. Он уже осветил ваши души, и пусть в жизни вашей теперь всегда будет весна…
Потом наступило лето и Сони не стало. Схоронили ее на том самом речном берегу…
К тому времени священник уже покинул Сибирь и вернулся в монастырь. Только из писем узнал он печальную новость, а Мармеладова с тех пор встретил впервые. Соболезнование выразил взглядом, но заговаривать на эту тему не стал, чтобы не бередить старые раны.
Сыщик тоже молчал.
Зато Митя, отложив недоеденный кусок пирога, вдруг разошелся:
— По всему выходит, что и я подлец! Вчера только возмущался, мол, читать чужие письма, хотя бы из благих целей — мерзейшее дело. А сегодня сам перехватил телеграмму. Пусть отправитель шпион и убийца, однако же это не меняет сущности моего поступка.
Алеша переводил непонимающий взгляд с брата на Мармеладова. Кавалергарда он не замечал, как, впрочем, и все остальные. Даже половой не спешил принести ему давно уж заказанный сладкий пирог, как у Мити.
— Ты торопишься покаяние принести, но ведь Алексею Федоровичу пока не ясно, в чем состоит твой грех, — Мармеладов налил себе чаю из пузатого самовара. — Перескажи всю историю, а потом он рассудит, кто тут преступник, а кто праведник.
Митя сконфузился, в несколько минут объяснил суть своего прескверного поведения, а после, в ожидании приговора, снова вгрызся в пирог. Священник помолчал немного, поглаживая бороду, потом заговорил, но так тихо, что собеседникам пришлось склониться поближе, иначе не услышать.
— Когда заходит речь о злодеях и праведниках, рисуют две фигуры — белую и черную. Но это изрядное упрощение, в жизни ведь все далеко не так просто. Не бывает людей одноцветных, все мы, как зебры африканские, в полосках ходим.
— Зебры, — хмыкнул почтмейстер. — Ишь, чего выдумал…
— Ничего не выдумал. Год назад, как раз тоже на Троицу, заметил я вора. Ты уж, небось, позабыл нашу церковь? Там справа от алтаря, за колонной, всегда темно, даже если все свечи зажечь. Вот из этой тьмы вынырнул тать и прямо на моих глазах стащил кошель у купца Тараторкина.
— Это который коров на убой закупает, мясо продает, а кожи выделывает? — припомнил Митя. — Так он уже в те года стариком был. Сейчас-то, поди, дряхлый совсем?
— Да, уж за семьдесят годков. Видит плохо, слышит еще хуже. Не заметил он кражи, шуму не поднял. Потому и вор убегать не торопится, стоит среди прихожан, новую жертву высматривает. Тут пришло время проповеди. Я заговорил о покаянии и прощении. Смотрю в глаза мазурика, но ничего кроме насмешки не вижу.
— Что же вы тревогу не подняли? — удивился Ершов. — Указали бы на мерзавца…
Мармеладов приложил палец к губам, и кавалергард осекся на полуслове.
— После службы прихожане разошлись, а вор остался. Подошел ко мне, спрашивает: «Отче, а что это?» — и протягивает четки из малахита.
