После того как Бун покидает сцену, ужин продолжается практически в полной тишине. Сотрапезник справа от меня, которого доктор Ломбар представила как диакона Фьори, — самый молчаливый из всех. Время от времени Адель или кто-нибудь другой обращается к нему с почтением, смиренным голосом. Полагаю, это местный начальник или, по меньшей мере, признанный авторитет. Как и остальные, он как будто не замечает еды в своей тарелке. Кусок мяса остается нетронутым, и очень жаль, потому что оно действительно прекрасное. Судя по направленным на розовые куски жадным взглядам, то же думают и Гвардейцы. Но тарелки уже уносят из комнаты два служителя, молчаливые настолько, что кажутся роботами.

— Сколько вас здесь? — спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.

При этом вопросе Адель вздрагивает.

За нее отвечает Дюран:

— На станции Аврелия немного жителей. Те, кого вы видите, да еще пара охранников.

— Но этот комплекс, кажется, может вместить гораздо больше людей, — удивляюсь я, глядя на небольшую кучку человек в двадцать, сидящих за столом.

— Это сильно зависит… от того, кого считать, — бормочет Ломбар.

— Жизнь здесь вовсе не так проста, как кажется, — добавляет диакон Фьори.

— К тому же, — заключает Дюран, — это не поселение, а обычная перевалочно-контрольная станция. Она не рассчитана больше чем на тридцать человек.

— Здешняя жизнь уж точно не кажется мне хуже, чем в Новом Ватикане, — возражаю я.

Дюран пожимает плечами:

— Вы здесь недавно. Вы не в состоянии судить.

После ужина профессор Ломбар ведет меня на экскурсию по фабрике, как она ее называет. Место, где производится пища, которую мы ели. Никто больше к нам не присоединяется.

Это комплекс подземных помещений с большими панелями на потолках, дающими практически идентичное солнечному освещение.

— Мы стараемся поддерживать смену дня и ночи, прежде всего из-за растений, — объясняет Адель. — По счастью, у нас есть постоянный источник воды…

— У нас тоже. Я имею в виду, в новом Ватикане.

— Я знаю. Вы ведь тоже выращиваете грибы, да?

— Точно. Но не такие красивые, как ваши.

— Спасибо.

— А это спаржа?

— Да.

— Невероятно. Я целую жизнь не видел спаржу…

— Это еще ерунда. Пойдемте, я покажу вам кое-что.

Она отодвигает сначала один тяжелый занавес, а затем второй. Как при входе в кинозал ушедших времен.

Мы заходим в другую комнату, освещенную слабо. Свет в ней зеленый. А еще здесь какой-то более сильный, довольно-таки неприятный запах.

Когда глаза привыкают к полутьме, я различаю большую пластиковую ванну, стоящую на двух штативах. Когда-то такие ванны использовали как небольшие уличные бассейны. Вода из нее стекает в ванну поменьше и помельче, а из той — в еще более маленькую, из которой она вытекает уже в решетчатое отверстие в полу.

Доктор показывает на ванну, стоящую выше всех.

— Там находятся карпы. Мы бросаем в эту ванну неперерабатываемые органические отходы — те, что не используем в качестве удобрения. Карпы этим питаются. Вода, обогащенная их экскрементами, попадает в ванну ниже…

Она указывает на вторую ванну, поверхность которой покрыта листьями и цветками кувшинок.

— Кувшинки вновь очищают воду, питаясь отходами стоящей ванны сверху. Корни кувшинок богаты крахмалом. Теоретически они съедобны, но мы используем их прежде всего в качестве корма для скота. А цветки обладают целебными свойствами. Они улучшают сон и излечивают кашель и бронхиальные воспаления.

— Мне казалось, что кувшинки любят солнце.

— Это так. Но в этой комнате цикл смены дня и ночи инверсирован. Не спрашивайте, почему. Наша экосистема очень сложная.

«Но комфортабельная», — добавил бы я. Температура в этом подземелье по меньшей мере восемнадцать градусов. По сравнению с Новым Ватиканом это просто рай.

— А в третьей и последней ванне живут вот эти симпатичные зверьки…

Она опускает руку в воду. Когда она вынимает ее, между ее пальцев оказывается десяток микроскопических креветок, серых почти до прозрачности.

— Симпатичные, — соглашаюсь я.

— И очень вкусные, — добавляет Адель, запуская их обратно в ванну. — У нас они очень популярны и составляют основу разнообразных блюд.

Она показывает на решетку, сквозь которую вода выходит из комнаты.

— Внизу вода очищается шестью фильтрами, органическими и химическими, и в итоге она снова готова к использованию в случае необходимости.

— Насколько я понял, у вас есть постоянный источник…

На лице доктора Ломбар появляется двусмысленная улыбка.

— Лучше не полагаться на удачу. Идемте, я покажу вам еще кое-что.

— Мне было бы интересно увидеть ваши стойла. Я так давно не видел никаких животных, кроме мышей.

Женщина закусывает нижнюю губу.

— Возможно, завтра. Сейчас у скота время сна. У нас есть вещи куда интересней.

Невероятная комната!

Я не могу подобрать других слов, чтобы описать ее.

Длиной в тридцать метров и шириной в двадцать, она расположена на самом глубоком уровне подземелий. Невысокие стены как ковром сверху донизу покрыты картинами: большие полотна маслом, изображающие батальные сцены, портреты эпохи Возрождения, фламандские натюрморты. А еще статуи, расположенные в середине и кажущиеся сошедшими со страниц учебника истории. Знаменитые статуи, вроде Капитолийского Брута или волчицы с Ромулом и Ремом.

Я смотрю на это с разинутым ртом, не веря своим глазам.

— Мы посвятили свои силы не только поискам еды и боеприпасов, — шепчет красавица Адель. — Мы также стараемся спасти находящиеся в наибольшей опасности произведения искусства. Пока что нам удалось сделать очень немногое. Но мы надеемся, что в будущем сможем сделать больше. Многие из нас пожертвовали жизнью ради сбора этих творений.

Таких комнат еще четыре.

«Невероятно», — повторяю я про себя, переводя взгляд с одного чуда на другое.

Затем вид одного предмета поражает меня, как удар в живот.

Я стараюсь не смотреть на него.

Отвожу взгляд.

Ломбар, кажется, не замечает моей реакции.

В углу комнаты золотым, чуть пыльным сиянием блестит Crux Vaticana,[37]крест, в VI веке дарованный Риму императором Юстином II. Этот крест представлял собой одно из древнейших и самых ценных сокровищ Церкви, не столько из-за стоимости золота и драгоценных камней, из которых он сделан, сколько из-за того, что в нем заключено. Обломок креста, на котором был распят Христос. Так, по меньшей мере, считал донатор.[38]