только ей одной хочется лежать в траве на расстоянии вытянутой руки, смотреть в небо и никуда, совершенно никуда, ни к каким клоунам, ни к каким раскопанным курганам не идти.

Они отряхиваются и карабкаются дальше вверх, подбадриваемые открывающимся видом, и доходят до плато на вершине, оттуда открывается вид на Малмыги, допускающий наличие внизу черепичных крыш, витых колоколен и розового барокко, но ничего этого, конечно, нет, у подножия — нелепый Ленин, спичечные коробки панельных двухэтажек и окурки частных домиков с огородами.

На плато разбито несколько разноцветных палаток, поодаль — расковырянный котлован с лепестками установленных на разных уровнях маркеров. Возле котлована на ковриках вповалку лежат люди, больше всего сборище напоминает партизанский отряд в воюющей непонятно с кем и почему постсоветской стране; вместо автоматов и гранат рядом с ними разбросаны щеточки, скребки, совочки и прочий мирный, почти дачный скарб. Подойдя ближе, Яся замечает, что отдыхающие внимательно рассматривают карту.

— О, а мы как раз тебя ждали! — оживляется один из них, пират в обернутой вокруг темных волос красной бандане.

Он говорит по-белорусски, и Ясе приходится прилагать усилия, чтобы разбирать смысл сказанного — с родным языком у нее туговато.

— Думаем, откуда в западное захоронение заходить. Что посоветуешь? На средней высотке — только пепел и зубы.

Ясин собеседник нависает над картой, медитирует минуту, а потом тычет пальцем в какую-то точку.

— Тут, — говорит он коротко.

— Нелогично, — тотчас же возражает один из партизан.

— Ша! — обрывает его пират и повелительно приподнимает руку.

Все пальцы унизаны перстнями. Неестественно желтый, без медноватого глянцевого отблеска, цвет золота подсказывает, что перстни не куплены в ювелирном магазине, а взяты из земли.

Пират добавляет, царственно кивнув на Ясиного спутника:

— Никогда не ошибается! Никогда!

Яся думает, как это необычно: натягивать себе на палец перстень, снятый с мертвеца. Именно так: не покупать на блошином рынке фамильную драгоценность, принадлежавшую чьей-то прабабушке (и найденную в шкафу после ее смерти), но доставать перстень из кургана, находить в кофре рядом с погребальной урной или снимать с беловато-желтой кости, плоть на которой сгрызли время и черви. Мыть его, чистить от прилипшей могильной дряни и после этого водружать на руку, на свою, живую и теплую кожу. Для того чтобы поступить так, не боясь кошмаров, нужно быть настоящим археологом. Ну или патологоанатомом. Что во многих смыслах — одно и то же.

— Ребят, это моя давняя подруга, — говорит Ясин спутник на удивительно певучем белорусском, и видно, что именно этот язык основной, тот, на котором ему являются сны (Ясю колет чувство собственного несовершенства: она хотела бы непринужденно обратиться к нему на этом дивном, таком родном по звучанию, по всем этим мягким шипящим белорусском, но не может, не может!) — Мы пойдем пошепчемся, чтобы вам материться не мешать.

Хлопцы понимающе улыбаются и зовут через час жечь костер и петь под гитару.

— Откуда ты знаешь все это? Как лучше заходить в захоронения, например? Ты что, ясновидящий? — спрашивает Яся, когда они отходят от партизан.

— Для того чтобы понять, где что будет лежать в могильнике, необязательно видеть будущее. Достаточно чувствовать прошлое. А вот к этому можно подходить по-научному и по-житейски. Научный подход будет состоять в анализе конфигурации взаимоотношений ландшафта, высотности и воды. Житейский — в том, что любой археолог через какое-то время начинает чувствовать, где искать, причем объяснить это чувство рационально невозможно. Но чаще всего тебе достаточно одного взгляда на карту. Если чувство не появилось или ушло — а оно и уходит тоже, поэтому мы все суеверны, — так вот, в этом случае переквалифицируешься в архивисты. А это провоцирует ранний остеохондроз и тяжелую мизантропию.

Они бредут по плато. Яся ожидает, что он пригласит ее осмотреть расковырянный фрагмент холма, ей мнятся там руины Трои и Лаодикийский амфитеатр. Но вместо этого спутник заговорщически предлагает:

— Пойдем ко мне в палатку, я научу тебя плохому.

Яся отшатывается, но ее собеседник так явно изображает лицом порочность и так прямо при этом улыбается, что она понимает: он шутит, конечно же, он шутит. Они забираются в его шатер, тут душно, но через распахнутый тамбур (аналогом звука хлопающей двери в палатке является визг молнии) духоту быстро выдувает. Полиэстер, подсвеченный солнцем, сияет, как церковный витраж. По терпаулингу дна разбросаны книги на белорусском, английском и греческом. Он усаживает ее на коврик, раскрывает рюкзак, с которым пришел из Малмыг, и достает оттуда несколько бутылей деревенского молока.

— Ты, конечно, проголодалась, ибо топиться — нелегкий спорт. Особенно за компанию с велосипедом.

Хозяин шатра разливает молоко по пластиковым стаканчикам и продолжает:

— Интимное занятие, которому я хочу тебя научить, называется «археологический брудершафт». Видишь ли, археологам так важно работать в команде, так важно страховать друг друга во время сложных и зачастую опасных для жизни операций по вычищению черепков щеточками, что постепенно они со своими партнерами сливаются в одно целое. Четыре руки превращаются в две, а то, не побоюсь этого слова, и в одну. Все части тел археологов начинают работать абсолютно синхронно. Иначе черепок не выкопать.

Он протягивает ей полный стаканчик с молоком, второй берет себе. И продолжает, уже держа молоко у груди:

— Соответственно, когда археологи садятся пить, они не могут это делать методом обычных людей. — Его рука переплетается с ее рукой, как при традиционном брудершафте. — Каждая секунда жизни археологов должна быть посвящена отработке навыков совместной работы, иначе не выжить. А пьют они часто, большую часть того времени, что не копают, иначе в нашем климате можно отморозить себе интуицию. — Тут он подносит свой стаканчик с молоком к ее лицу. — А потому «археологический брудершафт» комбинирует попойку и парный танец. Он подразумевает, что партнеры употребляют нектар из бокалов друг друга.

То, что следует дальше, оказывается самым странным гастрономическим опытом за всю Ясину жизнь. Она пробует сконцентрироваться на его стаканчике, из которого пытается пить, и тотчас разливает свой на археолога. Затараторив испуганные извинения, она понимает, что, для того чтобы довести «археологический брудершафт» до конца, нужно полностью забыть о себе и делать глотки автоматически, полностью перенеся фокус внимания на того, кто пьет с тобой. Именно за его губами нужно следить, именно свою руку, наклоняющую стаканчик, нужно отслеживать и контролировать. Она пробует, и он подыгрывает ей, большими глотками поглощая все молоко из ее чаши — она в это время приканчивает то, что он аккуратно переливает в нее. Ей нравится это мелькнувшее на секунду ощущение эмпатии, которое вызывает взаимное угощение, эта внимательность к другому и эта зависимость