— Ну а после брудершафта, чтобы разделить яд, который мог оказаться в вине, брудершафтируемым полагается поцелуй!

Она закрывает глаза и чувствует, как вздрагивают ее веки, но собутыльник продолжает:

— Однако. Поскольку нас с тобой не связывает тесная дружба двух археологов, поскольку мы не раскапывали с тобой черепков и поскольку я боюсь изранить твои губы своей жесткой щетиной, яд будем делить по шекспировской схеме, то есть через ухо, царствие небесное бедному отцу Гамлета!

С этими словами он наклоняется и, щекотнув ей шею бородой, быстро прикасается к ее мочке губами.

— Теперь мы настоящие друзья и можем переходить на вы, — торжественно произносит он.

С Ясей что-то происходит от слова «друзья», но она не может точно понять своих ощущений. Дружба ведь это так прекрасно. Когда ты даешь, ничего не ожидая взамен. Когда готов проснуться среди ночи и бежать на помощь другому и он сделает также — она читала об этом. И вот все равно ощущение, будто на середине оборвался фильм, который казался очень красивым. Или что лопнул воздушный шарик, а тебе пять лет. Или что книга, которую ты пробовал читать на немецком, с трудом разбираясь в прихотливо-причудливых сочетаниях знакомых букв, в ненужных удвоениях и необычных окончаниях, оказалась написана на фламандском, и это объяснило многие смысловые нестыковки в уже увиденном и окончательно лишило надежды закончить полупонятный текст. Три этих таких разных примера, описывают по сути одно — то чувство, которое охватило Ясю, затмив ее способность участвовать в разговоре, понимать шутки и шутить в ответ и, главное, смотреть собеседнику в глаза.

Потом они сидят с хлопцами у костра, и она слушает истории про найденные в курганах переплетенные друг с другом скелеты, так, будто из мертвых тел во время погребения язычники свивали узор; про женские останки, захороненные вертикально, с отсеченной головой, установленной на одно из плеч; про то, какие сны снятся после этого; наконец, увидев, что девушку это все почему-то не пугает, несмотря на сгустившуюся вокруг костра темноту, они начинают наперебой — причем с большим знанием дела, как о лучшем друге, — рассказывать небылицы про Всеслава Чародея, который мог одновременно, с разницей в три дня, летописно фиксироваться то в Киеве, то в Полоцке, что, как убеждены партизаны, прямо доказывает: дядя был колдуном и умел по-донхуановски обращаться в птицу. А Яся смотрит в огонь, и сердце у нее — такая большая птица, что парит над облаками и с трудом угадывает движения и разговоры людей внизу, там, где эти облака образуют ползущие по ландшафту тени.

После этого она обнаруживает себя бредущей со своим новым брудершафт-другом вдоль Вилии, и над их головами перешептываются звезды, и ей хочется спросить что-нибудь наивное и настоящее (ведь все настоящие вещи, как правило, очень наивны). И она замирает, и поворачивается к нему, и робко заглядывает ему в глаза, как когда-то заглядывала, спрашивая про то, почему маму хоронили в свитере с высоким горлом. И решается:

— Скажи, ты может слышал или пробовал… Что такое любовь? Все вокруг говорят об этом, а я разобралась только с дружбой.

Он задумывается, и она надеется, конечно, что собеседник выдаст тираду, за которую она будет держаться следующие десять лет, но он произносит нечто прямо противоположное.

— Любовь, — улыбается он мечтательно. — Это когда ты едешь по незнакомому городу и видишь через окно прекрасную незнакомку в белом платье из воздушного шелка с рукавами буф. У нее золотистые волосы, они распущены и покрывают мраморные плечи, а в руке с длинной ренессансной кистью — широкополая шляпа. И вот она плывет, не касаясь земли, и в задумчивости помахивает этой шляпой, и весь ее образ — это цитата из Пьеро ди Козимо. И ты глядишь на нее, не в силах оторваться, и все, о чем ты думаешь, — не она! Нет, нет, вообще не она! Но — слегка похожая на нее, а может быть и совершенно не похожая, но такая же божественная; та, которая ждет тебя дома и по которой ты скучаешь до такой степени, что твое пребывание в этом городе, сколь бы интересен или величественен он ни был, есть лишь пауза, на которую ты ставишь свою жизнь всякий раз, когда вы не рядом. Они обе похожи на Симонетту Веспуччи — ту самую, которую писал Козимо и боготворил Ботичелли, Симонетту, которую мы видим в «Весне» и в «Рождении Венеры», Симонетту, возлюбленную Джулиано Медичи, которая прожила всего двадцать три года и стала символом целой эпохи; но твоя…

— Хватит, — резко прерывает его Яся. — Я поняла.

Некоторое время они идут молча. Яся мучительно пытается вспомнить какой-нибудь анекдот, который можно было бы рассказать. Или смешную историю. Или просто — историю. Но ее жизнь бедна сюжетами. Приложив усилия и выкопав в памяти Крупскую из лесной школы, Яся принимается рассказывать про то, как та читала газету «Жизнь», окруженная лучшими текстами, написанными человечеством. И как потом Вавилонская Лотерея превратила саму Ясю в районную Крупскую, и как ей захотелось раскрыть подшивку «Жизни»… Но она не может закончить эту историю, ее отвлекает какая-то ее собственная грустная мысль, и она замирает на полуслове. Спасение от затянувшейся паузы (закончив думать свою мысль, Яся не может вспомнить, о чем рассказывала до этого) приходит с неожиданной стороны. Гуляющие различают неподалеку нечто очень странное — посреди июльской ночи сверкает череда парных огней, среди которых, плотная и явная, идет февральская метель.

— Ух ты! — только и говорит ее брудершафт-друг, и они ускоряют шаг.

Яся не может поверить глазам. На берегу Вилии полукругом стоит с десяток машин, преобладают старые «ауди» и «фольксвагены» с квадратными фарами и комичными радиаторами. Они остро пахнут бензином и восьмидесятыми. Их движки работают, огни включены на дальний свет. Фары чертят в темноте яркие световые тоннели, в которых метет крупными хлопьями и складывается в поземку, и наметает на землю — нечто белесое, сверкающее; выглядит все так, будто в этом полукруге случился локальный ураган, что свет фар люциферским образом вызвал зиму, и в трех шагах за машинами — липкая июльская ночь с кваканьем распоясавшихся от жары жаб, а тут — тихий шелест полноценной метели. Подойдя ближе, она чувствует, что снежные хлопья задевают ее, застревают в волосах, проносясь мимо. Более того, смахивая их с себя, она замечает, что хлопья — живые, это такой одушевленный снег, идущий над Вилией.

— Что это? — кричит она.

Ей жутковато, но ее собеседник спокоен.

— Это одно из местных