– Об одном молю: больше никаких трупов! – сказал Александров, провожая Ванзарова.

В этом их желания совпадали.

Театр опустел. Настали ночь и тишина. Последние зрители покинул ресторан и террасу. Остался только Ванзаров. А вместе с ним Варламов, еще более мрачный, чем утром. Мастер сцены был недоволен, что ему приказали исполнять любую прихоть этого субъекта. Лично Александров сделал внушение, чтобы «не думал характер показать». Варламов, конечно, спорить не стал, но и свое отношение менять не собирался.

На сцене горела только одна лампочка, под самым потолком, чтобы не бродить в кромешной темноте. Ванзаров попросил провести его туда, где была закреплена злополучная бомба-мешок. Варламов провел его мимо натянутого задника, оставшегося от представления, на котором грубо и жирно нарисовали нечто похожее на пейзаж с итальянским городком. Около задней стены сцены он указал на деревянную штангу, на которой был навязан ряд веревочных узлов.

– Вот, извольте, – пробурчал он.

Хоть света хватало еле-еле, чтобы разглядеть контуры, Ванзаров указал на один узел.

– С этого груз упал?

Варламов признал очевидное, поскольку ему указали на обрывок веревки.

– Отрезано?

С таким обращением Варламов не мог согласиться. Это его, что ли, подозревают? Да он театру, почитай, два десятка лет отдал, вся жизнь тут прошла. За кулисами кто угодно шатается, все равно что проходной двор. А у него всего два человека рабочих, причем Икоткин после «встречи с ведьмой» в запой ушел. Как вдвоем справляться?

Жалобы Ванзаров выслушал с полным спокойствием.

– Вас никто не обвиняет. Я спросил ваше мнение: веревка отрезана или сама перетерлась?

Взяв обрубок, Варламов покрутил его так и эдак.

– Вроде срезана, – ответил он, удивляясь, как этот пришлый такую мелочь углядел, а он сам и не заметил. – Самолично узлы крепил, веревка новая, крепкая…

– Вот и хорошо, – сказал Ванзаров, отбросив веревку, будто потерял к ней интерес. – Теперь самое главное…

Варламов слушал и только диву давался. От него требовалась откровенная дурь: найти мешок, самый большой, из пожарного ящика насыпать в него песок под самое горлышко, завязать крепким узлом и подвесить на тот злополучный трос. Задача казалась дурной, но приказ Александрова был так строг, что Варламов отправился выполнять ее без пререканий.

Он сделал все, что от него требовалось, сделал на совесть. Мешок насыпан, завязан и накрепко прикреплен к петле на тросе. Ванзаров осмотрел и остался доволен работой, похвалил. Варламову его похвалы были без надобности.

– Снимать теперь? – спросил он, как бы говоря: «Наигрался, ваше благородие?»

– Опускайте! – последовала команда.

Чего только люди не учудят. Но Варламову без разницы, его дело маленькое. Мастер сцены взялся за другой конец троса, поднял маленько, чтоб мешок попал в дырку, и отпустил. Груз плавно ушел под сцену и там встретил пол.

– А теперь чего?

Ему приказали закрепить «кошку» обычным образом: между перекрученных тросов. Что Варламов мог сделать даже в полной темноте. Хватило трех движений.

– Благодарю, исполнено мастерски, – сказал Ванзаров, сравнивая с другими «кошками». – Любо-дорого посмотреть…

Как ни дулся Варламов, а похвала пришлась ему по сердцу. Мастер сцены редко слышит доброе слово, его больше понукают и погоняют кому не лень. А этот господин уважение оказал. Мнение о нем у Варламова переменилось. Ну, почти. Он даже спросил, не надо ли еще чем помочь.

– Вот что… как вас по батюшке?

– Степан… Иванович…

– Так вот, Степан Иванович. О том, что мы с вами тут спрятали, не должен знать ни один живой человек, – сказал Ванзаров. – У вас тут в театре любой секрет сразу становится известным. Так вот, прошу вас, чтобы этот секрет остался между нами. Особенно когда завтра господин Александров, или господин Вронский, или кто-то другой будут расспрашивать, чем мы тут занимались. Ни одна живая душа не должна узнать. Говорите, что я сцену осматривал. Договорились? – И протянул мастеру руку.

Варламов пожал ее с большим удовольствием. Полицейский оказался вон какой душевный, не такой, как про него болтали. И Варламов обещал держать рот на замке. Никто не узнает, пусть хоть пытают. С этим Ванзаров его и отпустил.

И остался один. Он вышел на сцену, глядя перед собой. Перед ним был пустой зал, огромное пространство черной, бездонной, бесконечной пустоты. Пугающее тишиной. Ванзаров ничего не боялся, но в этой тишине ему стало как-то не по себе. Как будто за спиной поднимались тени сыгранных ролей.

В этой магической тишине вдруг зазвучал голос.

Голос был так прекрасен, что он не мог шелохнуться. Голос пел и пел нежную песнь, в которой пела сама душа. Ничего более прекрасного Ванзаров не слышал. Он не сразу понял, что за слова, что за мелодия. Когда узнал, это не имело никакого значения. Был только голос и его власть. Нельзя было не попасть под власть этого голоса. Ванзаров, как завороженный, потерял себя, не понимал, где находится, сколько времени. Голос пел сильнее, а он готов был слушать бесконечно. Забыв обо всем.

Тишина упала. Все кончилось. Голос исчез, будто его не было.

Ванзаров встряхнул головой, как собака после пробежки по луже стряхивает воду. Надо было стряхнуть наваждение. Вся его логика, разум, опыт и рациональное сознание говорили, что ничего подобного быть не может. Не может человек, обладающий таким голосом, таким талантом, быть… человеком. На пустой сцене, ночью это показалось невозможным. Ванзаров не верил ни в духов, ни в призраков, ни в привидения. Но куда отнести этот голос? Несомненно, голос женский, редчайшее колоратурное меццо-сопрано. Точнее определить он не мог.

Откуда звучал голос?

Казалось, отовсюду. А такого не может быть. Не должно быть.

Потому что не может быть никогда.

Значит, должен быть кто-то, кто пел ему. Зачем?

За что ему такая честь? Или его хотят напугать? Сыскную полицию даже самым невероятным пением не испугать. Нет, не испугать.

Постепенно логика возвращалась на оставленные позиции. Ванзаров стал думать.

Голос шел не из зала, откуда-то сзади. Он вернулся за нарисованный задник и прошелся по периметру сцены. Там не было никого. В такой тишине обязательно слышен скрип досок или хлопок двери. Не было ничего. Он был один.

Но ведь кто-то пел?

Отбросив мистические страхи и не найдя ответа, Ванзаров ушел со сцены. Оставив ее, как проигравшая армия оставляет победителю поле боя. Этой ночью голос победил его.

Чей голос? Кто и зачем пел?