Я был внутренне собран и одухотворен. Моя отрешенность, как проказа, отпугивала окружающих, которые, сторонясь и не подавая руки, готовы были уступить мне место в автобусе. Только Мирыч с героической самоотверженностью жены декабриста, собирающей в дальнюю дорогу своего непутевого мужа, суетилась возле меня, старательно проверяя, не забыл ли я солнцезащитные очки и панамку на голову ввиду предстоящего солнцепека. Люди в автобусе не сопереживали мне, их ничто не удручало: ни западный прагматизм, ни наша восточно-азиатская ментальность, ни — страшно сказать — даже русский перекошенный дуализм. В то время как я, совершив над собой нравственное соборование и попрощавшись на всякий случай с малой Родиной, мысленно готовил себя к Восхождению на вершину духа, к моей собственной Нараяме, для них это был не более чем крохотный фрагмент, всего лишь незначительный эпизод, который в непрерывной череде ярких жизненных впечатлений можно было сопоставить разве что с беглым осмотром Русского музея, где на забаву публике выставили полотно В. И. Сурикова «Переход Суворова через Альпы».

Мы тронулись в путь. Я остекленевшими глазами смотрел в окно, но видел там лишь смутное отражение незнакомой физиономии, на которой была запечатлена вся тяжесть возложенной на меня миссии. Однако по мере продвижения автобуса за черту города оцепенение постепенно спадало, и вскоре человек в окне преобразился настолько, что от его былого возвышенно-одухотворенного облика не осталось и следа, и лицо сделалось узнаваемым, приняв привычное выражение повседневной российской озабоченности и мнимого глубокомыслия.

«И с таким-то обыденно-бездарным выражением лица ты собираешься штурмовать вулкан Тейде? — укоризненно спрашивал я себя. — Ну разве можно превращать высокое таинство морального Восхождения в заурядное по сути и аморальное по своей бессмысленности карабкание по Среднерусской возвышенности! Остался бы в таком случае на судне, побаловался бы капитанским коктейлем дня… — кстати, каков он сегодня? если мне не изменяет память, то „Blow Gob“, состоящий из 20 г водки, 20 г ликера какао и 20 г ликера „Baileys“, — …а уж потом, через недельку-другую, топтал бы себе с суетливой никчемностью эту самую возвышенность или, на худой конец, взобрался бы на Воробьевы горы, на вершину которых уже успели водрузить свой флаг торговцы матрешками и подержанным воинским обмундированием».

Между тем автобус продолжал натужно тянуться вверх, оставляя внизу копошащихся жителей столицы Тенерифе, ее высотные гостиницы, первые ярусы предгорных поселков, краснеющих черепицами крыш. Впереди показались сплошные сосновые леса, над которыми нависал темно-серый свод низкого неба. Страх высоты постоянно нарастал, сдавливая легкие тяжелым предчувствием человеческого бессилия перед этой неприступной аморфной массой облаков. Я ощущал себя ничтожным рабом, покусившимся приоткрыть завесу тайны, которую властительница скрывала под своим плотным, непрозрачным покровом.

«А ведь она не пропустит нас просто так, она обязательно потребует что-нибудь взамен, — говорил я себе. — И что же можем мы ей дать? Что могу дать я? Только осознание того, что я — всего лишь малюсенькая частичка ее многомиллиардного царства. Но достаточно ли ей этого осознания, чтобы она пропустила нас? Может, она ждет от меня подтверждения этого признания в какой-нибудь понятной ей образной форме?»

Тогда за советом я обратился к Мирычу:

— Скажи, Мирыч, чувствуешь ли ты себя ничтожной песчинкой мироздания? И если да, то с каким образом ты ассоциируешь свою ничтожность?

Она посмотрела на меня как на душевнобольного, к тому же сбежавшего из лепрозория. Понадобилось несколько минут, чтобы объяснить ей смысл интересовавшего меня образа. Наконец она сказала:

— Ночью, при ясном звездном небе, глядя на Млечный путь, я иногда ощущаю себя такой песчинкой.

— Ну где же я тебе возьму сейчас звездное небо? Посмотри — кругом одни облака, — нервничал я. — Или ты хочешь сказать, что жалкой корпускулой ты видишь себя только звездной ночью, а пасмурным днем ты ходишь, расправив плечи с гордо поднятой головой, как венец творения природы?

Мирыч захихикала и надолго задумалась, подыскивая себе место под пасмурным дневным небосклоном. Тогда я предложил ей такое сравнение:

— Представь себе, что ты — маленькая рыбка, пущенная в аквариум. И вот берем мы этот аквариум, привязываем к нему воздушные буи и как-нибудь в хмурое, пасмурное утро пускаем его по течению Кесьмы в Мологу и дальше в Рыбинское водохранилище. Устраивает тебя такой образ, дабы ощутить себя мельчайшим существом водной фауны?

— А что, ты решил меня сплавить?

Я собрался было подыскать должный ответ, но в этот момент автобус пропорол толщу облаков, после чего резко замедлил ход и начал продвигаться вперед короткими рывками, протискиваясь сквозь редкие разрывы в густом месиве водяных паров. Пелена серого тумана обволакивала нас со всех сторон. Мы продирались в гору, в прямом смысле слова, на ощупь, как брейгелевские «Слепые», только поводырем у нас был водитель автобуса, а все мы, положив руки на плечи впередсидящих, тянулись цепочкой друг за другом. К пропасти. И тогда я сказал себе: «Если высший смысл или разум, ради которого я полез на эту горку, состоит в том, чтобы свалиться в пропасть, — ну что ж, я готов ему покориться. Высший разум, особенно если он просвещенный, — великая сила, перед которой не грех и преклонить колени. Но природа — не высший смысл, ибо я сам, ее частица, не обладаю даже малой толикой того жизненного смысла, который полагался бы мне по штатному природному расписанию, будь она высшим смыслом. А раз так, то всё, что ей положено от меня, — это признание ее авторитета, уважительное к ней отношение, но отнюдь не моя смиренность и безропотная подчиненность. И если я не могу противостоять ей сейчас, потому что разоружен, передав всю свою энергию водителю автобуса, — я оставляю за собой право хотя бы верить в себя, в Мирыча, в сидящих рядом людей, в этого испанского шофера. Если уж не в спокойные дни избирательных кампаний, то теперь, на краю пропасти, пришла наконец пора всем вместе ухватить за хвост это оторвавшееся от нас дикое скифское чудище, именуемое сознанием, прикрикнуть на него строго: „К ноге!“ и посадить рядом с собой как нашкодившую тварь, от которой брезгливо отворачиваются, не подпуская к своим стайным хороводам, немецкие овчарки, французские бульдоги, английские сеттеры и прочие члены цивилизованного Европейского сообщества, а сжавшаяся от безумного страха мальтийская болонка и перепуганный брюссельский гриффон, приседая на задние лапы, так и норовят спрятаться за спины своих более сильных сородичей. Может быть, сейчас, перед разверзшейся пропастью, мы наконец осознаем, что права отдельного человека ценятся неизмеримо выше по сравнению с второстепенными и уже, наверное, заколебавшими вас — а знали бы вы, как меня! — тарифами на энергоносители. И пусть если я не прав, мне скажут — какая другая идея национального согласия может быть выше!»

Пронесло. Безусловное признание прав личности и гражданина, включая право не плюхнуться всем автобусом вниз с обрыва, — вот, пожалуй, и всё причитающееся мне с природы откровение, принадлежащее на самом деле высшему смыслу, которое она попыталась незаконно присвоить себе.