Другие — побогаче, но попроще, — готовились двинуться в сторону Биарица или Венеции, где жара пошла на спад. Что касается оставшихся, менее денежных, растративших все свои средства на безумства Довиля, — те возвращались в Париж, утомленные, ночью, в вагоне третьего класса, с беспокойством думая, как восстановиться за месяц, к началу осени, когда придется опять появляться в свете.

Но трагичнее всего складывалась судьба неудачливых кокоток. Многие из них, новички в своем деле, промахнулись в выборе любовников. Те оказались прижимисты в расходах и, угощая пышными обедами, не оплатили им платья, а украшений оставили всего на четыре су. Иногда неожиданное прибытие бывшей начеку супруги не позволяло осуществиться их величественным планам. Почти каждый год повторялась одна и та же картина: около двадцати комнат покидались ночью, в спешке, на полу — рассыпанная пудра, всюду — пятна помады, заполненные до половины чемоданы. В поезде Париж-Довиль можно было встретить бледных женщин, странно одевших одно платье поверх другого, с сумкой, набитой истоптанной обувью, и державших в руках по две шляпки и три пары перчаток.

К счастью, Лиана не видела этих отверженных товарок, иначе возобновились бы ее страхи, теперь называемые графом «причудами экономики военного времени». С того утра, как Файя их оставила, — ее и д’Эспрэ (поскольку, заразившись фантазиями своего любовника, она воспринимала этот уход как двойной разрыв), — Лиана получила в три раза больше подарков. Граф как будто хотел восполнить уход Файи своим непомерным расточительством, но даже это вызывало у Лианы беспокойство, так как подобное излишество противоречило тому чувству, которое он питал к беглянке.

Но до 15 августа называть Файю беглянкой было бы неправильно: она провела в одиночестве все ночи в непонятным образом доставшейся ей крохотной каморке под крышей отеля «Нормандия». Деликатный человек, д’Эспрэ не задавал никаких вопросов. Вечером после первого тайного побега он даже не попросил ее покинуть снятый им для нее номер. Но Файя оставила ему все преподнесенные ей подарки и, руководствуясь лишь собственными желаниями, велела перенести все чемоданы в свою каморку.

Он взял все обратно, не говоря ни слова. «Эта девушка безумна, — подумал он, в то время как она удалялась от него по длинным коридорам отеля. — Лето вскружило ей голову; действительно, в этом году в Довиле слишком много солнца. Но как она проживет, бедняжка, без моих подарков, без моего нежного и целомудренного покровительства?..» Ему оставалось только гадать о происходящем. Но несколько дней спустя, подкупив таксиста, каждое утро отвозившего Файю, он узнал, что она посещает довольно богатого и принятого в высшем обществе молодого американца. Причем тот не давал никаких гарантий, подобных старинному состоянию и сентиментальной стабильности, которых юная красавица могла бы добиться от такого пятидесятилетнего мужчины, как он, Эдмон д’Эспрэ, на законном основании, или даже, — представив худшее, — от мелкого еврейского банкира, проживающего в «Нормандии».

«Дело Карпутала», как называли его в Довиле, тоже принесло графу дополнительное облегчение. «Прекрасно, — говорил он себе. — Файя умеет устраиваться. Для любви — американский спортсмен; смуглолицый принц — за бриллианты. Она испорчена еще больше, чем я предполагал». И в который раз д’Эспрэ вообразил, будто уже ее не любит.

Передышка длилась всего двенадцать часов. Поскольку утром 16 августа, в тот час, когда большинство клиентов отеля подгоняли упаковывающих их чемоданы горничных, он узнал, что Файя, по выражению директора «Нормандии», «вернула своего американца», и это, добавил он, «на долгое время».

Д’Эспрэ вернулся на землю. В последнем движении слепого благородства он спустился в бюро директора, чтобы урегулировать счета своей бывшей протеже. Тут граф услышал, что все улажено уже час назад красавцем авиатором, выигравшим накануне соревнования гидропланов. С насмешкой, которая не ускользнула от графа, директор прибавил, что тот «даже не просмотрел счета!».

Д’Эспрэ промямлил несколько слов. В силу своего аристократического воспитания ему претило расспрашивать дальше этого гостиничного, лакея. Однако он не смог сдержать вопрос, обжигавший его губы:

— Скажите, вы, должно быть, знаете, куда она уехала?

Наступило длительное молчание. Очевидно, директор колебался. Поддаться ли благоразумию, или навлечь на себя гнев одного из самых верных клиентов? Он решил ответить. С суровым видом, глядя на уже окрашенное в серые цвета море, он поведал графу разговор красавицы со своим возлюбленным. Это произошло в бюро в его присутствии, и он все слышал, поскольку они говорили не таясь.

— Без подробностей, — перебил д’Эспрэ. — Переходите к главному, прошу вас.

Очень просто: между поцелуями Файя уверила своего любовника, что больше не уедет с виллы и проведет там остаток лета.

— Остаток лета, — прошептал граф. Не хватало еще сказать: вечность.

Разъяренный до бешенства, он тотчас же отбыл в свои владения. Невзирая на самые элементарные приличия, он взял с собой и Лиану. В гневе д’Эспрэ дошел до абсурда: по той же причине, заставившей его сверх меры избаловать Лиану после отъезда Файи, теперь он решил представить ее своим сыновьям, всему обществу — невообразимый скандал, а для него самого неслыханная смелость, претившая его легендарной утонченности.

Как только первые дожди забарабанили по Вилле нарциссов, ее обитатели подумали о возвращении в Париж. Это как-то само собой подразумевалось: на стеклянном панно желтые и черные цветы померкли от ливней, каждое утро волны все выше забирались по песку, влага затягивала стены. Заброшенность, составлявшая всю прелесть этого места, теперь начинала тяготить.

Так же внезапно, как вырвал Файю из светскости Довиля, Стив захотел увезти свое счастье в Париж. Это казалось совсем простым делом. Она вдоволь насладилась солнцем и своими прихотями. В ее глазах, обрамленных длинными, почти белыми на кончиках прядями, спадавшими с распущенного шиньона, Стив угадывал мысли о платьях, гармонирующих с дождливыми небесами, о шляпках с вуалью, под которой побледнеет ее загоревшая кожа, о мехах для первых холодов.

Однако Стив еще не понимал главного: Файя вдоволь насытилась страстью, и этим утром, когда его мокрая и потяжелевшая от чемоданов машина в последний раз направилась по песчаной дороге, для него начиналась самая беспокойная эпоха в его жизни. Годы спустя, когда старался понять, что же произошло, и пытался, прибегая и к чужой помощи, прояснить то, что условно называл «тайной Файи», он удивлялся беспорядочности той жизни, которую вел с осени 1913-го до лета следующего года.

Обычно столь чувствительный к малейшим движениям жизни города, столь поддающийся влиянию его тайных ритмов, Стив стал вдруг равнодушен ко всему. Он не ощутил смену времен года, не увидел толстого слоя снега, накрывшего Париж как раз после Рождества, ничего не узнал о льдинах, уносимых течением Сены в феврале. Даже весна не вырвала его из спячки. Тем временем весна 1914 года была такой красивой, такой теплой! Она напоминала лето — скороспелый подарок, не предвещавший ничего хорошего. Единственное, что он прочувствовал, была июльская жара, обострившая мучившую его боль. Все остальное не имело для него никакого значения. Время от времени, все дольше и дольше ожидая свиданий с Файей, он открывал газеты, прислушивался, чтобы развеяться, к салонным разговорам. Странно, но в этом году все новости казались ему смехотворными. Например, дело об убийстве директора «Фигаро» прекрасной мадам Кайо, процесс над которой длился до июля, — страсти кипели, крупные заголовки в газетах кричали о политической подоплеке. Темная история о возможном налоге на доходы. Налог на доходы, военная служба на три года, политика — вся эта болтовня, процессы, как можно этим интересоваться?