Ох, не любил мой Курнос попов. И ничего странного: кто же их любит?

— Извини, — сказал я. — Мой друг горяч, что огонь. Но вернемся к делу. Что это, мать твою, курву, такое? — снова повысил голос и ткнул в приготовленный на рынке костер. — Или ты, ослоеб, думаешь, это игрушки? Театр для черни? Как смеешь кого-то сжигать без позволения на то Официума? Без присутствия лицензированного инквизитора? Без Божьего суда?

Ксёндз лежал в грязи и молчал. Весьма предусмотрительно: ненавижу, когда меня прерывают.

— Кто это? — указал я носком сапога на фигуру в белой рубахе.

Сапоги у меня были изгвазданы сверх всякой меры. Я знал, что женщина еще жива, поскольку минуту назад видел, как спазматически хватается руками за землю.

— Чародейка. — Я услышал в его голосе тайную ярость. — Обвиненная в наложении проклятий и трех убийствах. Обвинена в суде согласно с законом и обычаем…

— С какого это времени гродский суд[19]имеет право посылать на костер и решать, является кто-то чародеем или нет?! — рявкнул я.

Не то чтобы меня это крепко удивило. В провинции случались и куда худшие вещи, а у нас не было другого выхода, как смотреть на них сквозь пальцы. Но не тогда, когда случались в нашем присутствии.

— Вы хороши, только если у селян корову сведут, — сказал Курнос, — и не вам браться за волшебства и ереси.

— Именно, — согласился я. — Я хотел провести лишь одну ночь в вашем паршивом городке, но чувствую, что развлечений здесь — на дольший срок. Бургомистр, — глянул на человечка, который стоял подле нас и прислушивался к разговору, не зная, куда девать глаза, — именем Святого Официума я принимаю власть на время прояснения всех обстоятельств и вынесения приговора. Есть у вас здесь арестантская?

— Яс-с-сное д-д-дело, вельм-м-мож… — отвечал, согнувшись в низком поклоне, и это мне понравилось.

— Доставьте туда женщину, дайте ей поесть, попить, и пусть никто и пальцем ее не тронет. А для нас — комнаты. Лучшие, какие найдутся. А… и еще одно. Чтобы к утру столяр сделал мне лавку. Длиной в семь стоп, шириной в две. Вверху два железных кольца, внизу — еще два. Прикажите ему внести что получится в какую-нибудь из комнат этой вашей тюрьмы. Есть там печь или очаг?

— Н-н-н-найд-д…

— Завтра на рассвете хочу, чтобы все было готово. Протоколы допросов на суде — есть?

— Ес-с-сть, вельм-м-мож…

— Нынче вечером хочу видеть их на нашем постое. Понял все?

— Д-д-да, вельм-м…

— Тогда чего ждешь?

Курнос фыркнул коротким, злым смешком, а бургомистр приподнял полы плаща и побежал через грязь, словно в задницу ему воткнули уголек.

— А она? — спросил я, покачав головой, но бургомистр меня уже не слышал. Потому пришлось приказывать стражникам: — Поднимите ее и отведите в тюрьму.

Подхватили глевии, словно те чем-то могли им помочь, и подскочили к лежавшей женщине. Дернули ее за волосы и руки — вскрикнула громко и отчаянно. Сумела прикрыть грудь, потому что рубаха разорвалась, когда ее тащили. Лицо ее было в грязи, но нетрудно было заметить, что это красивое и молодое лицо. И красивая молодая грудь.

— Только попробуйте к ней прикоснуться, — сказал я негромко, но стражники прекрасно слышали, — собственноручно сдеру тому кожу с ног и поджарю на огне. Понятно?

Схватили ее за руки и за ноги чуть осторожней, чем миг назад, и поволокли к каменному дому на той стороне рынка. Женщина отчаянно рыдала.

— А теперь ты, попик из грязи… — Я глянул на ксёндза: тот благоразумно не дергался. — Можешь встать.

Встал, отряхиваясь и вытирая плащ, что казалось делом совершенно безнадежным, поскольку тот весь был измазан коричнево-черным.

— Я подам официальную жалобу на вашу деятельность, инквизитор, — сказал он, и голос его даже не дрогнул. — Согласно статье двенадцатой закона о преследовании чародеев…

Значит, здесь у нас знаток законов. Ха! Выходит, пора начать дискуссию и одолеть попика с помощью серьезных аргументов. Я подъехал и на этот раз ударил его прямо в лицо — и он полетел на спину уже без передних зубов. Я соскочил с седла — грязь хлюпнула под сапогами — и склонился над ним.

— Я знаю, о чем говорит статья двенадцатая, — сказал я, хватая его за бороду. Теперь была забрызгана красным. И правда выбил ему два зуба. — А также и все остальные. А тебе на рассвете должно явиться на допрос этой женщины, понял? Явишься как церковный ассистент, ладно уж. Я выражаюсь понятно?

— Да.

Если бы ненависть во взгляде могла убивать — я лежал бы мертвее камня. Так ведь если бы ненависть во взгляде могла убивать, лежал бы мертвым давным-давно! Потому никогда не обращал на это внимания. Ударил его запястьем в нос — аж хрустнул хрящик.

— Да, господин инквизитор, — подсказал ему, и тот вежливо повторил. — Вот так, — отвернулся, поскольку через грязь на рынке бежал мальчишка и голосил:

— Вельможные господа, вельможный бургмайстер просит вас на постой.

* * *

Постой состоял из трех комнат на втором этаже гостиницы, из которой поспешно вытолкали прочих постояльцев.

— Постель, — сказал Курнос с недоверием. — Как давно я не спал в постели!

В моей комнате, самой большой из трех, на столике уже лежали протоколы допросов, а рядом были масляная лампа, запасец масла для нее, а также большая и покрытая паутиной бутыль вина.

— Могу, Мордимер? — Курнос глянул голодным взглядом — и я кивнул.

Глотнул так, что аж булькнуло в горле, потом отнял бутыль от губ и вытер горлышко ладонью.

— Богом клянусь, — сказал с чувством.

— Такое плохое? — поднял я брови.

— Нет, Мордимер! Такое хорошее! Истинная мальвазия.

— И где ты таких слов нахватался? Истинная мальвазия, — повторил я за ним и покачал головой. — Сходи лучше к хозяину и прикажи, пусть бегом несет ужин. Для меня — хорошо пропеченного каплуна, кашу со шкварками, луковый суп с гренками и кувшин свежего холодного пива. А близнецам пусть пришлет какую-нибудь девку, потому как надоели мне, пока ехали, этими своими жалобами. Только… Курнос, — я поднялся с табурета, — чтоб осталась живой-здоровой, помни.

— Ну, Мордимер, ясное дело, что ты?

— Ага, уж я-то вас, паразитов, знаю. Никакой умеренности в забавах… Ладно, иди…

Я уселся за столик и заглянул в протоколы. У судебного писаря явно были проблемы с каллиграфией, а может, делал эти заметки в подпитии: пергамент был исписан неровно и неразборчиво. К счастью, расшифровке таких вот каракулей меня учили. Не то чтобы это мне нравилось, но должен значит должен.