— В случае Гольца только его конюх. Червей, что выползли из Брукдорффа и Глабера, видели несколько десятков человек…

— Й-й-й-а…

— Где эти черви?

— Спрятались в землю.

— Понятно, — сказал я. — Курнос?

— Ничего такого не припомню, Мордимер, — ответил он, как я и предполагал.

— Черная магия, ксёндз, а?

— Думаю, да, — согласился он серьезно.

— Как знать… — ответил я задумчиво и почесал подбородок. — Они хотели на ней жениться?

— Д-д-да…

— Отписали ей что-нибудь в завещаниях?

Бургомистр глянул на меня так, словно впервые в жизни услыхал слово «завещание», а ксёндз пожал плечами.

— Может, что и отписали, — сказал неуверенно.

— То есть, насколько понимаю, ничего ценного, — подытожил я. — Что нашли во время обыска? Пентаграмму? Запрещенные книги? Отраву? Кукол?

— Н-н-ничего.

— Ничего. Забавно, правда, Курнос?

Тот не ответил, поскольку я и не ожидал.

— Подведем итог тому, что я услышал. — Я встал из-за стола, прихватив очередной коржик, поскольку получились и вправду вкусными. — В городе гибнут трое уважаемых обывателей. Гибнут, признаемся, необычным образом. Обвиненной в убийствах с помощью черной магии оказывается молодая вдова, к которой все трое подбивали клинья. Следов ее преступления нет, мотивов нет, подозреваемая не признает собственной вины. А вы не вызываете епископского инквизитора… да что там!.. не вызываете даже палача, чего, в общем-то, вы и так не имели права делать в этом случае, а стало быть, не допрашиваете ее необходимым образом, но сразу же приговариваете к костру. Приговор выносится единогласно бургомистром, двумя членами совета и священником прихода, который выступал как церковный представитель. Я все верно говорю?

— В-в-в-все…

— Значит, соглашаетесь. Ну что же, время поговорить с обвиняемой, а?

Я кивнул Курносу, ибо присутствие моего товарища бывает полезным при допросах.

Уже один вид его лица вызывает у обвиняемых удивительное желание признаваться.

Бургомистр вскочил и отцепил от пояса ключ, которым и отворил солидные дубовые двери в углу комнаты. Во тьму вели отвесные каменные ступени.

Городская тюрьма состояла из трех огражденных заржавевшими решетками камер (все, кроме одной, пустовали) и большой комнаты, в которой были установлены заказанная мною лавка, а также малый столик и четыре табурета. На столике я заметил гусиное перо, чернильницу, стопку чистой бумаги и рядом пятисвечный канделябр с наполовину оплавленными толстыми восковыми свечами. В углу комнаты стоял переносной очаг, полный ало рдеющих углей. Но все же было дьявольски холодно и сыро.

Я глянул вглубь камеры. Светловолосая женщина в заскорузлой рубахе сидела на охапке соломы, что служила ей кроватью, и смотрела на меня со страхом. На миг наши взгляды встретились.

— Выведите обвиняемую, — приказал я, а один из стражников быстро подскочил к замку и начал вертеть ключом в неподатливом замке.

Я некоторое время смотрел на него, а потом уселся на табурете за столиком.

— Курнос, бургомистр, ксёндз, — пригласил и остальных.

Стражник выволок женщину на середину комнаты. Она не кричала и не сопротивлялась. Слушалась, словно была всего лишь тряпичной куклой.

— Положите на лавку и привяжите запястья и стопы к кольцам.

Стражник затянул узлы, а она зашипела от боли.

— Не слишком сильно, — сказал я ласково. — Выйди, — приказал, когда он закончил.

Сам же встал из-за столика и приблизился к ней — так, чтобы могла хорошо меня видеть. Пыталась поднять голову, но не слишком-то у нее получилось: веревки держали крепко.

— Мое имя Мордимер Маддердин, — сказал я. — И я являюсь лицензированным инквизитором Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Прибыл сюда, чтобы тебе помочь, мое дитя.

На миг нечто вроде надежды появилось на ее лице. И сколько же раз мне приходилось такое видеть! Но тотчас надежда угасла, и женщина промолчала.

— Ты очень красива, Лоретта, — сказал я. — И уверен, что твоя невинность сравнима с твоей красотой… — Услышал, как ксёндз глубоко втянул воздух. — Однако мы должны пройти через этот неприятный процесс. Понимаешь, дитя, того требует закон…

— Да, — наконец-то отозвалась она. — Я понимаю.

Красивый глубокий голос, а на самом дне его вибрировала некая беспокоившая меня нотка. Неудивительно, что было у нее трое ухажеров из самых богатых обывателей городка. Полагаю, даже благородный не постыдился бы такой жены. Впрочем, я знавал дворян, которым стоило поискать для себя жен в хлеву, а не в мещанских домах…

— Я надеюсь, Лоретта, что после нашего разговора ты спокойно вернешься домой…

— Они уничтожили мой дом, — внезапно взорвалась и попыталась приподнять голову, но веревки снова ее удержали. — Разворовали все, уничтожили… — коротко всхлипнула.

— Это правда? — повернулся я к бургомистру. — А зачем тебе стражники, человече?

Ничего не ответил, потому я снова повернулся к Лоретте.

— Если окажешься невиновной, город будет обязан возместить ущерб, — сказал я. — И поверь, выплатит тебе компенсацию. Ибо так велит закон.

На этот раз бургомистр глубоко вздохнул, а я внутренне усмехнулся.

— В нашей беседе есть лишь одно условие, Лоретта, — сказал я. — И ты ведь знаешь — какое?

— Я должна говорить правду, — молвила тихо.

— Да, мое дитя. Ибо в Писании сказано: Вы познайте истину, и истина освободит вас.[21]Знаешь Писание, Лоретта?

— Знаю, господин.

— Тогда знаешь, что в Писании также сказано: Я — пастырь добрый: пастырь добрый полагает душу свою за овец.[22]Я и есть сей пастырь, Лоретта, и появился, чтобы отдать за тебя свою душу. Чтобы тебя освободить. И уж поверь, так и сделаю…

«Тем или иным способом», — добавил мысленно.

— Хорошо, — сказал я. — Начни писать протокол, ксёндз.

Я спокойно ожидал, пока священник запишет все необходимые формулы. Такого-то и такого-то дня и года Господня, в таком-то и таком-то месте такие-то люди собрались на слушание, дабы осудить… И так далее и тому подобное. Тянулось это довольно долго, поэтому я мог внимательно присмотреться к Лоретте. Лежала с закрытыми глазами, но было у меня странное чувство, что ощущает мой взгляд. Несомненно, была красива. Светлые густые волосы и аккуратное личико с несколько выступающими скулами, что лишь добавляло своеобразия. Когда говорила, я приметил ровные белые зубы, что, уж поверьте мне, в наши злые времена было исключением. Аккуратные стопы и кисти рук, стройные лодыжки, крупная, крепкая грудь… О, да, милые мои, Лоретта Альциг была чужда Фомдальзу, и интересно было, понимает ли это сама. Разумеется, мне приходилось допрашивать много красивых женщин — и может, более красивых, чем она. Основное правило инквизиторов гласит: не обращай внимания на обольстительные формы. Нет лицеприятия у Бога,[23]— гласит Писание и добавляет: — Не судите по наружности.[24]