Саймон уставился в окно, глядя на серые бесплодные болота, поросшие мхом. Как бы ему хотелось, чтобы их жизни сложились иначе! Но этого не произошло… К тому моменту, как Уилл лежал в гробу, Саймон знал: в их отношениях с Амелией поставлена точка. В тот самый миг, когда Уилл упал с лошади, сломав шею, их роман закончился. Потому что в этот сокрушительный момент Саймон превратился в наследника графа. И не стал долго думать перед тем, как покинуть Корнуолл, не сказав Амелии ни слова.

Но даже тогда Саймон не осознал, что его обязанности, по большому счету, будут лишь ничтожной ценой, которую ему придется заплатить. Он и не предполагал, что однажды станет пешкой в кровавой гуще войны и революции и на чашу весов будет брошена его голова, а на кону будут стоять жизни его сыновей.

И в этот момент, размышляя об опасности, которой он подверг своих детей, Саймон понял: он должен забыть об Амелии Грейстоун. Да, он прекрасно знал, что хочет заниматься с ней любовью, — ласкать ее так, как не мог делать этого десять лет назад. Знал, что его страсть стала теперь гораздо сильнее, чем прежде. Но Саймон не мог играть с Амелией, и вовсе не потому, что однажды уже причинил ей боль, и был не настолько эгоистичным, чтобы сделать это снова. Просто его жизнь находилась в чрезвычайной опасности. И Амелия ни за что не должна была оказаться связанной с ним.

Саймон встал и направился к столу. Пришла пора забыть об Амелии. Он распорядится и, если Амелия снова придет, просто не примет ее. И тут Саймон подумал о том, что может позволить ей видеться с детьми. Его сыновья уже обожали ее.

Тело Элизабет находилось на пути в Лондон, чтобы упокоиться там с миром в семейном склепе. Ее смерть принесла Гренвиллу лишь краткую передышку в войне и его шпионской деятельности. Но правда заключалась в том, что Журдан должен был появиться в Лондоне в самое ближайшее время.

Той ночью, когда Гренвилл покинул Париж, Ляфлер выразился предельно ясно. Если Саймон не докажет свою преданность «бешеным» и остальным членам комитета, его выследят и прикончат, как бешеную собаку.

Саймон должен был вернуться в Лондон и сразу же начать выискивать секретные сведения. Ему требовалось раздобыть информацию, которая успокоила бы его французских хозяев, но одновременно не поставила бы под угрозу военные действия союзников.

И еще Саймон должен был переговорить с Уорлоком. Когда Гренвилл покинул Париж, он направился прямиком в Гавр, нашел контрабандиста, доставившего его в Дувр, а потом нанял экипаж, на котором и проделал оставшуюся часть пути до Сент-Джаста. У Саймона не было ни малейшей возможности встретиться с Уорлоком и перекинуться с ним парой слов в какой-нибудь попавшейся по дороге таверне.

Саймон не знал, что известно Уорлоку о его последних месяцах в Париже или насколько откровенно будет беседовать с ним шеф, даст ли он понять, что ему кое-что известно. Гренвилл не мог недооценивать Себастьяна. Уорлок, вероятно, знал, что его агент провел в тюрьме девяносто шесть дней, и наверняка захотел бы узнать, как ему удалось выйти на свободу. Если Саймон скажет, что бежал, Уорлок потребует объяснений, станет допытываться, как ему удалось совершить такой подвиг. Если же Саймон признается, что его выпустили на свободу, Уорлок тут же что-то заподозрит. Значит, Гренвиллу придется вести себя крайне осторожно с человеком, который втянул его в эту сеть интриг.

А еще Уорлок наверняка ожидал, что Саймон вернется во Францию и займет свое место в коммуне, чтобы передавать еще больше секретных сведений британцам, — точно так же, как Ляфлер жаждал заполучить информацию уже сейчас, до вторжения союзников во Фландрию.

Саймон взял бокал вина и внезапно почувствовал приступ гнева — нет, безумной ярости. Настолько сильной, что не мог себя контролировать. Как бы он хотел в этот момент разнести вдребезги всю мебель в комнате! Если Амелия вернется, если снова осмелится вмешиваться в его жизнь, ей достанется по первое число! В его обществе она не может чувствовать себя безопасно. Если не будет держаться от него подальше, Гренвилл докажет ей и себе, что он — эгоистичный ублюдок, и соблазнит ее в тот самый миг, когда она войдет в его дверь…

Никогда прежде он не чувствовал такого отчаяния. Он вдруг подумала, что в объятиях Амелии и мир, и война перестали бы существовать. В ее объятиях он купался бы в наслаждении, свете, смехе и любви…

Саймон швырнул бокал в стену. Тот разбился вдребезги.

Дрожа всем телом, Саймон сел, невидящим взором глядя на поднос с едой. Его характер все больше портился. Саймон несколько раз глубоко вдохнул, но образ Амелии стоял перед глазами, точно так же, как и образы его сыновей. И Гренвилл схватился за голову.

Ему придется вернуться в Лондон. Ему предстояло принять ужасное решение. Насколько безопасно будет оставить мальчиков в Корнуолле? Или стоит взять их с собой в город?

Саймон понимал, что они должны находиться рядом с ним; он будет жить в состоянии непрестанной паники, если оставит их в Корнуолле, каждый миг опасаясь за их безопасность. Если его уловки выплывут наружу, жизни детей окажутся под угрозой.

Саймон отставил поднос и откинулся на спинку кресла. Он должен вернуться в Лондон. Его ждет опасная деятельность. Очевидно, ему нужно нанять экономку, но это должен быть кто-то, наделенный живым умом, сильным характером и здравым смыслом. Это должен быть кто-то, кому он может доверять.

Синьор Барелли был слабохарактерным. Гувернантку, чье имя Саймон никак не мог вспомнить, наняла Элизабет. Каждый раз, когда он мельком бросал на нее взгляд, он видел ее слезы. Эта дама, несомненно, была самой настоящей истеричкой.

Элизабет управляла его домашним хозяйством и, что было гораздо важнее, следила за воспитанием мальчиков, причем справлялась с этими задачами хорошо. Старая экономка, которая умерла несколько месяцев назад, целиком подчинялась леди Гренвилл. Элизабет была не просто красивой графиней: она была домохозяйкой и матерью.

И в этот момент перед глазами Саймона вдруг предстала Амелия. Она стояла на пороге столовой с мальчиками, крепко держа их за руки.

Та самая Амелия, которая одиноко жила в поместье Грейстоун, заботясь о своей умалишенной матери и утверждая, что довольна своей участью.

Амелия закончила вытирать пыль с фортепиано, которое вдовствующая графиня Бедфордская купила для ее сестры. Выпрямившись, она окинула взором инструмент, который теперь блестел. Поскольку парадный зал не мог похвастать богатой обстановкой — два темно-красных кресла стояли перед большим каменным камином, — они расположили вокруг фортепиано шесть стульев с обивкой из камчатной ткани алого цвета. Прежде чем сбежать с Бедфордом, Джулианна играла часами, без перерыва, и соседи часто приходили ее послушать. Граф Д’Аршан, эмигрант, приносил с собой скрипку и подыгрывал Джулианне. Амелия с ностальгией вспоминала времена, когда этот зал наполнялся музыкой и голосами, теплотой и смехом.

В этот самый момент Амелия вдруг почувствовала себя такой одинокой… Долгие месяцы в доме было невероятно тихо.

Она вовсе не собиралась сейчас вспоминать, как оказалась в обществе Гренвилла — или в его объятиях.