— О чем вы, собственно, думали, когда создавали вот это, с позволения сказать, художество?

Автор объявления, напрочь не понимая, чего от него хотят и в чем заподозрили, только растерянно бормотал:

— Я… шахматный клуб… в смысле… информация чтобы…

— Так-так, — перебила его директриса на глазах у всех новичков. — Разумеется, мы ничего не имеем против того, чтобы в нашей школе играли в шахматы, даже если изобретатели этой древней игры по наивности и полагали, будто король самая важная фигура на свете, — тут она умело выдержала паузу, давая ученикам возможность проникнуться глубоким классовым смыслом сказанного. Затем, однако, помрачнев лицом, она ткнула вырезанному королю в самую макушку, где торчал крест, и мерзким, пронзительным голосом выкрикнула: — Но пропаганду убогой христианской символики в нашей школе мы не потерпим!

И именно в ту секунду, когда она гневно тыкала в крест на королевской короне, в дверях появился Миха, запыхавшийся и весь взмокший.

— Так, а это еще что такое?

— Я… — пропыхтел Миха, с трудом переводя дыхание, — был задержан… без документов… в приграничной зоне… Хотел смыться… сопротивлялся…

— Во-о-н! — заорала директриса.

А с Михи и вправду было довольно. Он пошел домой. Мать сразу в слезы. На какие ухищрения она только ни пускалась, лишь бы Миху взяли в «красный монастырь», лишь бы отправить его потом в Советский Союз учиться. Уж как госпожа Куппиш следила, чтобы на все годовщины и праздники в рожке возле их окна не забыли укрепить флаг, она и квартирантов принимала, и в родительский комитет класса вступила, и «Нойес Дойчланд» выписала, и даже пластиковые пакеты от брата Хайнца только вывернув наизнанку носила! И даже сына своего вместо Михи Мишей звала. И вот в первый же день все пошло прахом. Вынести такое было выше ее сил. Госпожа Куппиш проплакала весь день и всю ночь, круглые сутки. На следующее утро господин Куппиш сказал:

— Я напишу заявление.

А потом свершилось и вовсе немыслимое: он и вправду сел и написал заявление.

Через две недели господину Куппишу пришел ответ. Тогда он взял за одну руку Миху, за другую госпожу Куппиш и, пылая мстительной решимостью, повел их в «красный монастырь». Первое, что Михе бросилось там в глаза: объявление о работе шахматного клуба имело теперь форму пешки.

Атакой с ходу господин Куппиш прорвался в директорский кабинет, не обращая внимания на энергичные протесты пытавшейся его остановить секретарши. Директриса уставилась на господина Куппиша вопросительным взглядом. Господин Куппиш выдернул из кармана письмо и зачитал:

— Многоуважаемый… В ответ на ваше… и так далее и так далее… Вот! — Он наконец нашел нужное место и торжественно процитировал: — «…принятым решением вышеупомянутый приказ об отчислении отменить». — С многозначительным покашливанием господин Куппиш опустил письмо. — Да будет вам известно, мы заявление написали, — объявил он с торжеством в голосе и взмахом руки позвал Миху и госпожу Куппиш войти, чтобы директриса знала, кого он имеет в виду под своим «мы». Вошла, однако, только госпожа Куппиш, без Михи, и смущенно сказала:

— Миша отлучился. Приспичило ему. У него всегда так, от радости. — Насчет радости она, разумеется, приврала, но это была уже ее предпоследняя ложь. С этой минуты у нее остается всего одна, последняя попытка представить Миху в выгодном свете.

Ибо в туалете Миха находился вовсе не потому, что ему приспичило, и не радовался он тоже ни капельки. В туалете он стоял сейчас перед зеркалом, чтобы привести себя в надлежащий вид. После чего вошел в директорский кабинет, смачно, с раскрытым ртом, жуя резинку, с прической типа «дикобраз» и в рубашке, расстегнутой чуть ли не до пупа. Словом, Миха являл собой классический пример учащегося, которому никогда и ни при каких обстоятельствах в «красном монастыре» не место. Госпожа Куппиш, правда, кинулась было приводить его в порядок, но Миха одним движением руки ее суетливые усилия отмел. Госпожа Куппиш бросила пугливый взгляд в сторону директрисы, чтобы понять, насколько непоправимо производимое Михой впечатление, — но директриса молчала. Она только смотрела на Миху, а Миха смотрел на нее. Слов обоим не требовалось. Госпожа Куппиш, надеясь спасти положение, попыталась — но уже в последний раз! — прибегнуть ко лжи.

— Миша, теперь, когда ты снова в интернате, не забудь написать своему советскому другу, что у тебя сменился адрес.

Разумеется, никакого советского друга у Михи в помине не было, да и по внешнему виду на друга советского друга он никак не тянул. Поскольку он и директриса по-прежнему испепеляли друг друга взглядами, господин Куппиш, нервно размахивая письмом, полученным в ответ на свое заявление, решил подбодрить сына:

— Да скажи хоть что-нибудь!

И Миха сказал, и не что-нибудь, а нечто такое, что он когда-то услышал от дядюшки Хайнца, после чего, ни слова больше не говоря, покинул директорский кабинет и привилегированную школу. Того, что он сказал, оказалось вполне достаточно, чтобы на долгое время превратить его в пустое место. Зато теперь, по крайней мере, отпала необходимость строить из себя послушного мальчика. А это было очень утомительно. И госпоже Куппиш уже не нужно было без конца что-то придумывать, дабы как-то приукрасить Миху и всю их семью. Поняв это, она через несколько минут мысленно уже благодарила сына за его мужественное решение. «Приличные родители не посылают своих детей в подобные заведения», — думала она. И господин Куппиш вскоре пришел в распрекрасное расположение духа; стоило ему вспомнить о своем заявлении, и душа его полнилась гордостью.

— Можем, значит, если захотим! — сказал он, удовлетворенно помахивая письмом. — Как мы им показали, а?!

В итоге Миха и его родители возвращались к себе на Солнечную аллею с высоко поднятой головой, хоть Михе, несмотря на всеобщие, отчаянные и многолетние усилия, так и не удалось пристроиться в «красный монастырь». Это потребовало стольких трудов, ухищрений, усилий, а подвести черту оказалось проще простого.

На чистом русском языке Миха сказал:

— Так твою мать! — А потом по-немецки добавил: — Русскими нам не бывать!

И его прекрасно поняли.

Зато Мирьям еще несколько недель Миху в упор не замечала. Не могла ему простить, что, несмотря на четырехкратное приглашение, он к ней не зашел. Поскольку о задержании Михи участковым она ничего не знала, Михин неприход в тот вечер ее страшно оскорбил. Если уж он на такое приглашение не откликается, что ему вообще надо? Если уж он на мой зов не откликается, кого ему вообще надо? Словом, раз Миха как был, так и остался бревном бесчувственным, Мирьям снова начала встречаться и обжиматься с западными ухажерами. И не делала из этого никакого секрета. Каждую неделю перед ее подъездом стояла теперь очередная иномарка - сперва «порш», потом «мерседес кабриолет», потом «ягуар», а однажды так и вовсе «бугатти». Все эти легендарные машины, которые ее братец прежде только по игрушечным моделям и знал, теперь подруливали прямо к их подъезду, наяву и в натуральную величину. На Михе лица не было. Он только об одном себя и спрашивал: как Мирьям такое удается — каждую неделю новый? Пока братишка Мирьям под большим секретом не выложил ему: все не совсем так, как кажется. На самом деле, однако, все оказалось даже куда хуже, чем Миха предполагал. За модель «биг бэнджера» — одна из немногих шикарных иномарок, которые пока что за Мирьям не заезжали, — братишка Мирьям открыл Михе вот что: