На втором курсе я забеременела. До сих пор не понимаю, как это могло произойти, я принимала все меры предосторожности, чтобы не попадать в еще большую кабалу от своего тирана. Но, вероятно, он пошел на какую-то хитрость, подменил мои таблетки… Не знаю. Как бы там ни было, родилась Вероника. Маленький ребенок требовал ухода и постоянного внимания, я не справлялась с ролью жены бандита, студентки и матери одновременно. Мне пришлось привлечь мою мать к уходу за ребенком. На мое удивление, она с радостью согласилась, и мой муж-деспот тоже был не против. Тещу он почему-то не подозревал в связях с конкурирующей преступной группировкой и легко впускал в нашу роскошную квартиру.

В один из дней я вернулась домой из института и наткнулась на своего мужа, безобразно пьяного, только что приехавшего с очередной ресторанной попойки с друзьями. Вероника в тот день гостила у матери.

Муж, как это было у него заведено в последнее время, начал допытываться у меня, когда я думаю наконец завязать со своими театральными глупостями и заняться хозяйством и воспитанием нашей дочери. Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг выложила ему все: что институт не брошу никогда, что это единственное, что есть у меня в жизни, что он, его деньги, его дом, его друзья мне давно ненавистны, что я только и мечтаю о том дне, когда доблестная милиция его наконец посадит.

На этот раз он избил меня страшно, так, как никогда раньше. Он бил меня ногами, руками, чем придется, и теперь уже моя кровь брызгала на белый итальянский кафель кухни.

На следующее же утро я ушла от него. Поначалу он рвал и метал, отобрал у меня все, вплоть до последней пары часов, грозился отсудить ребенка. Некоторое время мне пришлось ютиться в углу у матери, жить с Никой на стипендию и левые подработки и постоянно бояться, что муж с минуты на минуту пришлет братков, которые отберут у меня дочь.

Однако со временем муж успокоился, нашел себе какую-то другую длинноногую модельку, а со мной примирился и начал по крайней мере давать деньги на дочь и съемную квартиру. Но это продолжалось недолго, вскоре его наконец-то за что-то посадили.

К тому времени я заканчивала третий курс, и отвлекаться от учебы мне было никак нельзя. Я хотела поступить в тот же театр, где выходил на сцену сам Багринцев. Меня уже начали приглашать сниматься в кино, и иногда, когда репетиции в институте позволяли, я могла подработать. Чтобы как-то выжить и продержаться до конца четвертого курса, мне пришлось продать оставшуюся от замужней жизни машину и все прочие остатки былой роскоши. На четвертом же курсе меня действительно пригласили играть в театр, где блистал Багринцев. Вскоре мой Мастер умер, однако в театре я прижилась и спустя пять лет играла весь молодняковый репертуар.

Я работала сутками, наняла няню для подросшей Вероники и в целом была довольна своей жизнью. Все складывалось как нельзя лучше: через семь лет бывшего мужа освободили, и он активно стал помогать дочери, несмотря на наличие новой жены. Я же замуж так больше и не вышла. Мне было некогда тратить время на жизненные эмоции, я слишком много отдавала их на сцене..

Ясно, что при таком увлекательном бэкграунде мистификации Левандовского не могли произвести на меня нужного впечатления. Я знала, что мои однокурсники поклоняются ему, мнят некой сверхличностью, которой позволено все. Я же, отдавая должное его неоспоримому таланту и внешней привлекательности, видела за всем этим лишь одинокого мальчишку, терзаемого множеством комплексов и страхов и неумело скрывающего их за маской современного Дориана Грея. И никакого свободного от человеческих моральных норм ницшеанца – увы.

Он был талантлив, очень талантлив, может быть, более, чем кто-либо из нас. В те минуты на сцене, когда он забывал о своем мефистофельском облике и полностью погружался в чужую личность, казалось, сам Бог улыбается ему, озаряя солнечными лучами. В те мгновения я почти готова была забыть о его внутренней гнили и искренне им восхищаться. Но занавес опускался, он спрыгивал со сцены и устраивал свой обычный спектакль: напускал на себя вид загадочный и надменный, принимался сыпать неловко скроенными парадоксами, бравировать своей порочностью. Меня передергивало – слишком много подобных индивидуумов я уже видела, слишком хорошо знала цену этой обаятельной вседозволенности.

Он, я думаю, чувствовал мою неприязнь. По крайней мере со мной он никогда не пытался затевать свои извращенные игры. Я, можно сказать, пользовалась его уважением, уж не знаю за что. Но все равно старалась держаться от него подальше просто из врожденной брезгливости. Я не испытывала никакой охоты спасать его жертвы, просвещать их, но молча присутствовать при его экспериментах с живыми людьми мне тоже было противно. Скажем, я старалась держаться в стороне из своеобразного чистоплюйства, чтобы ненароком не запачкаться.

Когда Багринцев на последнем курсе вдруг выдвинул меня на роль, которую должен был играть Вацлав, я не почувствовала никакого злорадства. Мне вовсе не хотелось соревноваться с ним, доказывать кому-то, что я его превзошла. Про собственные возможности я всегда все хорошо знала и не нуждалась в подобных публичных соперничествах. Я не боялась какой-нибудь извращенной мести со стороны Вацлава, хотя и знала, что на это он был мастер. Мне просто не хотелось участвовать в этом фарсе – играть вдруг мужскую роль, изначально инсценированную для Левандовского, – который устроил старик Багринцев, разозлившись за что-то на своего юного любовника. Конечно, я давно догадалась, какие отношения на самом деле связывали их с Вацлавом, слишком много великосветских гомосексуальных пар повидала за свою недолгую модельную карьеру.

Как бы там ни было, нашему выпускному спектаклю так и не дано было увидеть свет. Багринцев скоропостижно умер, Вацлав уехал – и на этом все закончилось.

Нельзя сказать, чтобы я ни разу не вспомнила о нем за все эти годы. Иногда, когда кому-то из моих партнеров по съемочной площадке доставалась особенно сложная роль, я думала о том, с каким блеском мог бы справиться с ней Левандовский, какие новые грани открыть в ней, даже, возможно, то, о чем не подозревал и сам режиссер. Но желать его возвращения у меня уж точно не было никаких причин. И, скажу откровенно, меня насторожило это его триумфальное появление. Я не доверяю ему и до сих пор, когда до премьеры остается всего два дня, все еще подозреваю, что он готовит нам какой-нибудь мерзкий сюрприз.

Чего я точно не ожидала, так это того, что он возьмется за мою дочь. Стервец точно рассчитал удар, выбрал мое единственное слабое место. Для всех остальных у него были заготовлены старые крючки: режиссерские амбиции Ксении, алчность Георгия, любовь Кати, инфантилизм Влада. Только меня ему не удавалось зацепить до поры.

Дети – это всегда наша ахиллесова пята. Мы сами создаем себе эту зону уязвимости, собственной рукой вышиваем между лопаток липовый листик, куда нас поразит стрела. На пороге роддома мы держим в руках бессмысленный сверток в лентах, еще не подозревая, сколько тревог и боли он нам причинит. Их болезни станут нашими болезнями, их ошибки всегда будут нашими ошибками. Мы будем вскакивать ночами в липком ужасе перед тем, что их ждет. В их неудачах, черствости, холодности мы всегда будем винить себя. Что-то недодала, не так воспитала, не то вложила, уделяла слишком мало внимания, все позволяла, все запрещала… А они будут лишь смеяться над нашими тревогами в своей блаженной детской жестокости. Чертовы подлецы, они нутром чуют, что мы перед ними слабы, мы ничего не можем противопоставить им, кроме своей чересчур утомительной для них любви.