– Ошиблись номером…

Телефон снова зазвонил, и опять семь раз. Когда звонки начались в третий раз, Блаш подняла трубку.

– Шло! – Блаш прикрыла микрофон ладонью и шепнула Фостеру: – Это друг. Он хоть и продюсер, но парень что надо. – А в трубку сказала: – Погоди, я включу громкую связь.

В помещении будто раскатисто рыгнули.

– Я сразу понял, где тебя искать, – заявил Шло. – Ты там со своим похитителем?

– Да, с Фостером. – Блаш кивнула на закрытый металлической сеткой динамик телефона. – Познакомься, это Шло. Он продюсировал «Кровавую баню для няни».

Отрыжка складывалась в слова:

– Блаш, детка, ты ведь не собираешься на вручение «Оскара»?

Блаш, нахмурившись, посмотрела на Фостера.

– Вообще-то собираюсь.

Рыгающий голос продолжил:

– Не ходи туда. Просто поверь и не ходи.

Трубку повесили. Блаш бросила сумку, скинула куртку и убежала: надо было вернуть баллонный ключ и скрыть следы разрушений на входной двери. Выходя, захлопнула за собой потайную дверь – книжный шкаф. Фостер почувствовал себя пленником: он понятия не имел, как теперь выйти. Вынув телефон из кармана, вставил аккумулятор. Ну и что, что здесь нет сигнала? Значит, и полиция не найдет. Листая папки, он искал некое видео: надо показать этой «звезде». Изображение зернистое и без звука? Ерунда. Длится видео – не успеешь и свечку задуть, зато это самый важный фильм в его жизни.

Шло доказал, что он больше, чем просто друг. Примчался как прекрасный принц, дал на лапу консьержу, и тот открыл дверь своим ключом. Митци бесформенной грудой лежала без чувств у раковины, на окровавленном пробковом полу. Шло сориентировался мгновенно: послал консьержа за суперклеем и перекисью водорода (научился ведь где-то), а сам поднял ее руку выше уровня сердца и зажал рану.

Позднее Шло сказал с неожиданным спокойствием:

– Митц, на все, чего я не знаю, не хватит и стадиона. Но я точно знаю: что-то не так.

Обрушение «Империала», знаменитой постройки, которая выдержала не один сейсмический катаклизм, правительство списало на землетрясение. В Детройте, мол, выпало слишком много снега. Когда настанет очередь следующего кинотеатра, они, упаси господи, назовут это терактом. Короче, Шло посоветовал Митци собрать вещи, деньги и последовать примеру Романа Полански.

– Обязательно уничтожь оригинал. Причем это мнение не только мое, а всех киношников. Мы ошиблись.

Шло оказался гением от медицины. Похоже, ему не впервой было заклеивать разрезанное запястье; так или иначе, продюсер промыл и обработал порез кубиками льда, посыпал винным камнем. А когда кровотечение остановилось, свел края разреза вместе и капнул суперклеем.

Митци лежала на кухонном полу, едва соображая.

– Что происходит? – спросила она.

– Иерихон, детка. Происходит Иерихон.

Это маленькое видео Фостер показал ей не сразу. Сначала они набрались. Не то чтобы сильно, однако долго мучили бутылку рома, которую она принесла, разобравшись с входной дверью, чтобы рваная фанера не привлекла внимания. Ром – потому что она любила сладость. Ей казалось, что именно таким должен быть вкус школьных тусовок. Впрочем, школьные тусовки она упустила. Подростком Блаш осваивала роль потаскушки в кино, и времени таскаться по вечеринкам просто не было. Играя секс-бомбу на экране, она умудрилась сохранить девственность до первого брака.

Беглецы расположились в «комнате страха». Блаш от души приложилась к стакану.

– Как, по-твоему, мне удалось заработать и почти купить этот дом?

Даже судя по тому малому, что Фостер успел увидеть, дом был необъятен.

Блаш печально заметила:

– Да, для дома много, для целого мира мало…

Блаш купила это здание на пике актерской карьеры. И тут же превратилась в его пленницу. У дверей всегда толпились папарацци и фанаты-психопаты.

Налили еще рома с колой, подняли тост, когда сборы на выкуп перевалили за двадцать тысяч. Посидели в тишине и продолжили пить, когда по телевизору пошли первые прямые эфиры с места событий и понесли трупы из «Империала». Мешок за мешком.

Потом Блаш заснула, и Фостер рассказал ей, спящей, о том, что произошло на фальшивых похоронах Люсинды. Он рассказал, как один человек из группы поддержки (настоящий доктор!) испортил ту часть ритуала, где надо было прочесть из Библии. И вместо того чтобы декламировать заказанное Фостером, он зачем-то читал из Книги Иисуса Навина – тот стих, где люди Иисуса «воскликнули» и городские стены рухнули.

В новостях по телевизору показали, как Эмбер проникновенно молит бывшего мужа отпустить заложницу и сдаться полиции. Бедняга Эмбер.

Сонно моргая, Блаш пробормотала:

– Даже не думай, красавчик.

Приглядевшись к женщине на экране, заметила:

– Миловидная. Ваша девочка пошла в нее?

Вот тогда Фостер и показал фото на телефоне. Сначала фотографии Люсинды, потом компьютерную графику ее в разных возрастах – фото с молочных пакетов за последние семнадцать лет. Девочка с каждым годом становилась все больше похожа на мать.

Затем Фостер открыл перед Блаш коллекцию педофилов, рассказал о своей бесконечной охоте, подобной выслеживанию нацистских преступников. А теперь, по иронии судьбы, он сам стал беглецом.

И под конец включил видео. Несколько безмолвных секунд зернистого изображения с камер наблюдения, на которых Люсинду уводят по коридору к выходу из Паркер-Моррис-Билдинг. Девочка чуть старше Люсинды, лет двенадцати и на голову выше, за руку вела ее к выходу, навсегда уводила из жизни Фостера.

– Люси очень хотела сестричку, – рассказывал он, пока Блаш бесконечно прокручивала короткое видео, снятое камерой наблюдения много лет назад. – Она часто просила у нас еще ребеночка, чтобы у нее появилась старшая сестра. А мы пытались ей объяснить, что ребенок, родившийся позже, никак не может быть старшим.

Блаш остановила видео на кадре, где лучше всего было видно лицо старшей девочки.

– Интересно, как она выглядит сейчас. – Блаш даже прищурилась, вглядываясь в детали размытого изображения.

Фостер забрал телефон и принялся листать папку с фото.

– Я обратился к тем же людям, что работали над фотографиями Люсинды в разном возрасте… Конечно, пришлось доплатить.

Женщине на экране было под тридцать. Светлые волосы чуть потемнели, круглое лицо стало изящнее, выделились скулы, глаза стали выразительнее.

Блаш долго вглядывалась в фотографию повзрослевшей девушки. Достаточно долго, чтобы Фостер успел допить ром и потянуться за бутылкой. А потом Блаш проговорила:

– Я ее знаю.

Нож никак не хотел помещаться в сумочке Митци. Лезвие немецкого «Лауффер карвингвера» было слишком длинным. Откуда он взялся, Митци и подумать боялась; нож, завернутый в почтовую упаковку «Федэкс», нашелся в реквизиторской. Обернув пострадавшее запястье бумажными полотенцами, она решила, что не обойтись без швов, или скобок, или что там доктора накладывают сейчас на порезы.