У нее появились постоянные клиентки, которые являлись к ней каждый четверг. Были, конечно, и другие – новенькие, которые слышали о ней от подруг и приходили посоветоваться. И вскоре ей пришлось внести необходимый минимум организованности в свою работу. В начале дежурства Солен раздавала женщинам в очереди цветные флаеры, на которых были написаны номера, в зависимости от того, когда была занята очередь. Некоторые очень спешили и рвались вперед, иные возражали против такой системы, а третьи принимались торговаться, обменивая «очередь» на какие-нибудь мелкие услуги, вроде похода в супермаркет. Цветана приходила обычно позже всех, но никогда не становилась в очередь. Она проходила со своей сумкой на колесах, несмотря на протесты остальных, и справлялась насчет письма английской королеве. «Не написала мне еще Елизавета?» На что Солен неизменно отвечала: «Нет пока». Цветана только пожимала плечами, разочарованно вздыхала и уходила. Но в следующее дежурство появлялась снова.

Таким был каждый четверг.

Все послеобеденное время четвергов Солен писала письма, одно за другим, давала советы или беседовала с женщинами, попивая с ними чай, не говоря уже о конфетках, которые неизменно получала от Сумейи. Солен, разумеется, их не ела. По возвращении домой она складывала их в банку из-под варенья, специально для них предназначенную. Банка была уже почти полная. Солен любила смотреть на нее, полную разноцветных лакомств, которые были как бы ее маленькими медалями, крошечными трофеями, которые она получала, одерживая очередную победу над серостью и обыденностью жизни.

Сумейя никогда с ней не разговаривала, за нее это делали конфеты. А язык конфет – универсален.

Наконец Солен официально записалась на курсы зумбы и теперь регулярно посещала занятия под руководством Фабио и в компании «африканских теток». Чувство ритма у нее не сильно улучшилось, но она, бесспорно, достигла прогресса, по-прежнему одетая в растянутые легинсы и футболку Бинты. Она хотела было их вернуть, но женщина настаивала, что это «подарок за письмо». И хотя одежда была размеров на пять больше, чем ей требовалось, Солен чувствовала себя в ней комфортно, словно в старом свитере, который давно потерялся и вдруг нашелся к огромной твоей радости. «Тетки» частенько потешались над Солен за отсутствие у нее гибкости и плавности. «Ну, точно ручка от швабры!» – кричала ей Бинта. «Все дело в заднице, у тебя ее точно заклинило! Ты совсем не можешь расслабиться? Смотри, самое главное – работать бедрами!» Однажды африканки окружили ее и стали громко хлопать в ладоши, чтобы придать ей куражу. В песенке, сопровождавшей танец, говорилось о кусочке солнца в кармане, примерно то, что и чувствовала сейчас Солен, окруженная со всех сторон женщинами с гибкими, податливыми, непринужденными телами. Немного солнечного света и вновь обретенной радости.

Когда занятие кончалось, Бинта очень часто продолжала танцевать. Стоя напротив зеркала, она показывала Сумейе, как танцуют женщины в Гвинее. От нее исходили мощная энергия, призыв и сила. Танец она завершала, обливаясь потом, почти задыхаясь. И маленькая девочка ей аплодировала.

«Однажды мы туда обязательно вернемся, – говорила Бинта. – И Сумейя сможет танцевать, как все мы».

Солен привыкла к этим женщинам, к их грубоватым манерам, к их молчанию, к их особой форме благодарности. Они далеко не всегда использовали слова. Зато у них были взгляды, улыбки, чашки чая, подаренные легинсы и футболки. Иногда у них и вовсе ничего не было, но это не имело никакого значения. Благодарности Солен как раз и не ждала. Не за этим она сюда явилась. Леонар как-то признался ей, что за десять лет своего волонтерства он всего три раза получил в письмах слово «спасибо». Не так уж много, если учесть, сколько писем он успел написать. Но не это было главным. Он ощущал себя полезным, а это не имело цены. Каждое его письмо было очень важным для тех, кому оно приходило. Как, например, для той женщины, которой удалось воссоединиться со своей биологической матерью, которую она искала годами. Они тогда вместе пришли к нему, чтобы выразить свою благодарность. До сих пор Леонар говорил об этом с искренним волнением. Им наверняка пришлось экономить, чтобы подарить ему коробку конфет, совсем дешевых, но вкуснее он ничего не ел.

Не только Солен успела за это время привыкнуть к жительницам приюта, но и они к ней привыкли тоже. Большинство, во всяком случае. Даже вязальщица стала первой ее приветствовать, когда Солен приходила на дежурство. Речь не шла о каких-то чрезмерных излияниях, но кивок головы ясно давал понять Солен, что хотели ей сказать: ты здесь, я тебя вижу. Они с вязальщицей никогда не возвращались к разговору о тех пинетках, это само собой. Вивьен почти не разговаривала. Это была молчунья от природы. В другой жизни, возможно, ей подошла бы роль монахини. Можно было подумать, что она выбрала приют своим пристанищем, чтобы уйти из мира. Ничто не выводило ее из состояния спокойного созерцания: ни крики Синтии, ни зажигательные ритмы зумбы. Провались сам Париж в тартарары, это ничуть бы ее не обеспокоило. Она так и продолжала бы вязать возле своей кадки с растением, невозмутимая и отрешенная.

Но так было не всегда. Когда-то Вивьен играла активную роль в спектакле жизни. Она была замужем, имела двоих детей и жила в процветающем парижском пригороде. Муж ее был зубным врачом, а она занималась всеми его секретарскими делами. Синяки – что ж, она научилась их маскировать, так чтобы они не бросались в глаза клиентам. Вивьен тоже была своего рода беженкой, вроде Цветаны. У нее была своя война, и для этого ей вовсе не обязательно было жить в Сербии. Эта война продлилась больше двадцати лет на прекрасной вилле, окруженной зарослями розовых кустов. Враг ее был всегда безупречно одет, и у него были черты лица ее мужа. А вот полем битвы стало ее тело, несчастное, истерзанное тело, с которым безобразно обращались и били на протяжении целого дня. Били практически во все места. Кулаками, ногами, горячим утюгом, ботинками, ремнем. И даже ножом, после чего она и решилась уйти. Не вмешайся тогда соседи, муж бы ее убил.

От этого мрачного дня у Вивьен осталась легкая хромота и шрам на щеке, вроде «вечной» улыбки Джокера, улыбки «наизнанку».

Муж ее был арестован и приговорен судом к пяти годам тюрьмы, в том числе к одному году условно.

Пять лет за жизнь женщины – не слишком ли дешево, думала Солен. Каждые два-три дня от ударов собственного супруга умирает одна женщина, и это в стране, которая считает себя цивилизованной! До какого же времени это будет продолжаться? Даже в животном мире нет подобного явления, жестокого обращения самцов с самками там попросту не существует. Откуда же в людях взялась эта потребность сломить, уничтожить себе подобного? А кроме того, еще есть дети. О них не говорят вообще, во всяком случае, очень редко. Побочный эффект супружеского насилия. Десятки умирают каждый год одновременно с матерями, убитыми их собственными отцами.

Днями руки Вивьен всегда были заняты, и ей некогда было думать. Но вот ночами проклятые демоны просыпались, возникали из мрака. Вивьен часто думала, что будет, когда муж за ней придет. И утром просыпалась в холодном поту, дрожащая от ужаса, смертельно напуганная.